Мать

– Не наше дело начальство собирать…

Шум все рос, поднимался выше. – Говори! Не дадим бить… – Развяжите руки ему… – Гляди, – греха не было бы!..

– Больно руки мне! – покрывая все голоса, ровно и звучно говорил Рыбин.

– Не убегу я, мужики! От правды моей не скроюсь, она во мне живет…

Несколько человек солидно отошли от толпы в разные стороны, вполголоса переговариваясь и покачивая головами. Но все больше сбегалось плохо и наскоро одетых, возбужденных людей. Они кипели темной пеной вокруг Рыбина, а он стоял среди них, как часовня в лесу, подняв руки над головой, и, потрясая ими, кричал в толпу:

– Спасибо, люди добрые, спасибо! Мы сами должны друг дружке руки освободить, – так! Кто нам поможет?

Он отер бороду и снова поднял руку, всю в крови.

– Вот кровь моя – за правду льется!

Мать сошла с крыльца, но с земли ей не видно было Михаилы, сжатого народом, и она снова поднялась на ступени. В груди у нее было горячо, и что-то неясно радостное трепетало там.

– Крестьяне! Ищите грамотки, читайте, не верьте начальству и попам, когда они говорят, что безбожники и бунтовщики те люди, которые для нас правду несут. Правда тайно ходит по земле, она гнезд ищет в народе, – начальству она вроде ножа и огня, не может оно принять ее, зарежет она его, сожжет! Правда вам – друг добрый, а начальству – заклятый враг! Вот отчего она прячется!..

Снова в толпе вспыхнуло несколько восклицаний:

– Слушай, православные!.. – Эх, брат, пропадешь ты…

– Кто тебя выдал?

– Поп! – сказал один из сотских. Двое мужиков крепко выругались.

– Гляди, ребята! – раздался предупреждающий крик.

16

К толпе шел становой пристав, высокий, плотный человек с круглым лицом. Фуражка у него была надета набок, один ус закручен кверху, а другой опускался вниз, и от этого лицо его казалось кривым, обезображенным тупой, мертвой улыбкой. В левой руке он нес шашку, а правой размахивал в воздухе. Были слышны его шаги, тяжелые и твердые. Толпа расступалась перед ним. Что-то угрюмое и подавленное появилось на лицах, шум смолкал, понижался, точно уходил в землю. Мать чувствовала, что на лбу у нее дрожит кожа и глазам стало горячо. Ей снова захотелось пойти в толпу, она наклонилась вперед и замерла в напряженной позе.

– Что такое? – спросил пристав, остановясь против Рыбина и меряя его глазами. – Почему не связаны руки? Сотские! Связать!

Голос у него был высокий и звонкий, но бесцветный.

– Были связаны, – народ развязал! – ответил один из сотских.

– Что? Народ? Какой народ?

Становой посмотрел на людей, стоявших перед ним полукругом. И тем же однотонным, белым голосом, не повышая, не понижая его, продолжал:

– Это кто – народ?

Он ткнул наотмашь эфесом шашки в грудь голубоглазого мужика.

– Это ты, Чумаков, народ? Ну, кто еще? Ты, Мишин?

И дернул кого-то правой рукой за бороду.

– Разойдись, сволочь!.. А то я вас, – я вам покажу! В голосе, на лице его не было ни раздражения, ни угрозы, он говорил спокойно, бил людей привычными, ровными движениями крепких длинных рук. Люди отступали перед ним, опуская головы, повертывая в сторону лица.

– Ну? Вы что же? – обратился он к сотским. – Вяжи!

Выругался циничными словами, снова посмотрел на Рыбина и громко сказал ему:

– Руки назад, – ты!

– Не хочу я, чтобы вязали руки мне! – заговорил Рыбин. – Бежать не собираюсь, не дерусь, – зачем связывать меня?

– Что? – спросил пристав, шагнув к нему.

– Довольно вам мучить народ, звери! – возвышая голос, продолжал Рыбин.

– Скоро придет и для вас красный день…

Становой стоял перед ним и смотрел в его лицо, шевеля усами. Потом он отступил на шаг и свистящим голосом изумленно запел:

– А-а-ах, сукин сын! Ка-акие слова?

И вдруг быстро и крепко ударил Рыбина по лицу.

– Кулаком правду не убьешь! – крикнул Рыбин, наступая да него. – И бить меня не имеешь права, собака ты паршивая!

– Не смею? Я? – протяжно взвыл становой.

И снова взмахнул рукой, целя в голову Рыбина. Рыбин присел, удар не коснулся его, и становой, пошатнувшись, едва устоял на ногах. В толпе кто-то громко фыркнул, и снова раздался гневный крик Михаила:

– Не смей, говорю, бить меня, дьявол!

Становой оглянулся – люди угрюмо и молча сдвигались в тесное, темное кольцо…

– Никита! – громко позвал становой, оглядываясь. – Никита, эй!

Из толпы выдвинулся коренастый, невысокий мужик в коротком полушубке. Он смотрел в землю, опустив большую лохматую голову.

– Никита! – покручивая ус и не торопясь, сказал становой. – Дай ему в ухо, хорошенько!

Мужик шагнул вперед, остановился против Рыбина, поднял голову. В упор, в лицо ему Рыбин бил тяжелыми, верными словами:

– Вот, глядите, люди, как зверье душит вас вашей же рукой! Глядите, думайте!

Мужик медленно поднял руку и лениво ударил его по голове.

– Разве так, сукин ты сын?! – взвизгнул становой.

– Эй, Никита! – негромко сказали из толпы. – Бога не забывай!

– Бей, говорю! – крикнул становой, толкая мужика в шею.

Мужик шагнул в сторону и угрюмо сказал, наклонив голову:

– Не буду больше…

– Что?