Мемуары

20Храповицкий А. В.Указ. соч. С. 134.

Ю.Я. ЯХНИНА

Послесловие переводчика

«Стиль — это человек» — эти слова Бюффона стали расхожей формулой. И тем не менее трудно удержаться, чтобы не «применить ее», как говорили в старину, к кардиналу де Рецу. Многоликий Протей — образованный, умный и остроумный, честолюбивый и сластолюбивый, демагог и авантюрист, храбрый и изворотливый, щедрый и лукавый, великодушный и мстительный, — он весь отразился не только в том, что он написал в своих «Мемуарах», но и в том, как он их написал.

Между тем для XVII в. эта, назовем ее, «стилевая откровенность» — явление незаурядное. XVII век как бы носил маску приличия — тех строгих жанровых норм, которые позволяют угадать под маской подлинное лицо автора, но которые не позволяют это лицо открыть или, точнее, позволяют явить его лишь таким, каким этого требует жанр, даже когда речь идет о мемуарах 1.

Смешав в одном произведении признаки многих жанров, Рец свое лицо открыл. Другое дело, что он постарался это лицо подгримировать: он хочет понравиться очередной даме, на сей раз не возлюбленной, не соратнице по политической интриге, но другу, давней приятельнице, мнением которой, как нравственным, так и литературным, он дорожит. По ее просьбе он воскрешает прошлое, адресуя ей повествование о своей жизни. Но жизнь Реца так тесно переплетена с событиями его времени, что, описывая ее, мемуарист описывает целую эпоху. Рассказ его пристрастен — ведь Рец действующее лицо этих событий. Его «Мемуары» иногда иронически называли «романом», подчеркивая недостоверность многих интерпретаций автора. Но книга эта и читается как роман, захватывающий читателя и в то же время изобилующий такими бесценными подробностями, характеристиками современников, анализом (пусть необъективным) совершавшегося на виду и за кулисами, что она и по сей день остается незаменимым источником для всех, кто изучает XVII век или просто им [693]

интересуется. «Мемуарами» Реца зачитывались разные эпохи. Не забудем, что А. Дюма почерпнул у Реца немало своих сюжетов. А покойный Н. Я. Эйдельман говорил мне, что «Мемуары» Реца были настольной книгой Павла I.

По мнению некоторых исследователей, в процессе написания «Мемуаров» адресат их менялся (это не доказано) и потому неуловимо менялся характер обращения автора к собеседнице. Так или иначе, на всем протяжении «Мемуаров» неизменно одно: Рец, бывший действующим лицом Фронды, одним из главных ее актеров (он очень любит сравнение жизни с театральными подмостками, но об этом ниже), не просто воскрешает события прошлого. Он выступает теперь и в роли режиссера, аранжируя происходящее, выстраивая мизансцены, комментируя режиссерскими экспликациями поступки своих персонажей. А в тех случаях, когда он вынужден признать, что его грандиозные замыслы, хитроумные планы или мелкие интриги потерпели крушение, он увлекает читателя фантастической картиной того, что могло бы быть, если бы... если бы не подвело малодушие Месьё, если бы не был корыстолюбив герцог Буйонский, если бы мадемуазель де Шеврёз из ревности не сорвала попытку Поля де Гонди завести роман с королевой и т. д. Недаром Реца называли «историком возможного» 2. Недаром в «Мемуарах» так много сослагательного наклонения 3.

Рец не одержал победы над своими политическими противниками. Наоборот. Изгнанный, лишенный архиепископства Парижского, обремененный долгами, он доживал свои дни в уединении, в своем имении Коммерси. Там он и писал свои мемуары. И однако, Г. Пикон был вправе сказать: «В этой книге о поражении все говорит о победе» 4. Рец считал, что одержал над другими и над самим собой победу нравственную. Бог ему судья. Бесспорно одно — он одержал своим талантом великую победу в литературе.

Французские исследователи отмечали, что Рец, человек, получивший богословское образование, оратор в силу своих пастырских обязанностей и политической судьбы, был к тому же знаменит как блистательный [694]рассказчик и собеседник в модных салонах своего времени. Воспитанный эпохой Людовика XIII, он писал свои воспоминания десятилетия спустя после Фронды, когда сложился уже новый стиль, четко оформленный в правила классицизма. Но Рец был гораздо свободнее в своей манере. И если он начинает свои записки довольно торжественным обращением не только к другу, но и к светской даме, присягая не только искренности, но и возвышенному стилю, то по мере развития рассказа он меняет интонацию, ритм и даже лексику своей прозы. Он как бы забывает о том, что смотрит на прошлое из отдаления, когда на смену страстям политика и интригана пришла мудрость отшельника Коммерси; он вновь окунается в гущу событий, он волнуется, ненавидит и любит, спорит, убеждает, насмехается и вдруг, спохватившись, опять становится в позу того, кого он, режиссер, назначил себе играть, и тогда морализирует, наставляет, беспристрастно оценивает.