Мемуары Дьявола

— Мои взгляды ничем не хуже ваших, господин барон де Карен, — ответил ему отец уже в гневе. — Я еще могу извинить дурацкий энтузиазм графа де М…; он всего-навсего жалкий дворянчик, воображающий, что станет более могущественным владыкой оттого, что обладающие правом голоса не пойдут на выборы; {330}но ты, неужели ты думаешь, что Франция стерпит эту оплеуху, не вернув ее сторицей?

— Франция? Фи, Франция! — присвистнул от презрения Гийом. — Какая Франция, батюшка, о чем вы говорите? Что это такое — Франция? Разве она состоит из пятидесяти тысяч выборщиков-недоумков и двух сотен наглецов-депутатов? {331}Франция промолчит, и правильно сделает.

— Она не будет молчать, господин барон, — вскричал господин Карен в порыве бурного гнева. Никогда при мне он не обращался так с собственным сыном. — Эти пятьдесят тысяч недоумков и две сотни наглецов есть не что иное, как цвет нации, зарубите это на своем сиятельном носу, господин барон, и он не простит пощечины, лишь бы угодить касте, которая выставила вас за дверь, сын мой, господин Гийом Карен.

— Я не предам дело короля из-за хамства нескольких его подданных.

— Что ж, тем лучше для тебя — какой-то запас величия душа твоя сохранила. Но не все так думают, ручаюсь. Я, лично, убежденный роялист. Я не забыл, как ничтожный тиран Буонапарте хотел отдать меня под трибунал за поставки в тысяча восемьсот тринадцатом году {332}, и, если бы не приход союзных армий, пришлось бы мне поплясать перед судьями и моим миллионам также. Наконец, я роялист душой и сердцем; но я роялист по отношению к Его Величеству, а не к туче эмигрантов, пришедшей за ним и пожирающей все, словно саранча {333}.

— У них отняли все имущество, — возразил Гийом.

— Которое тебя и кормит сейчас, — продолжал папаша Карен. — Ко всему прочему, видишь ли, я ненавижу дворян; ненависть эта у меня в крови, точно так же, как в твоей — любовь к знатной породе. Ты мой сын, хочу в это верить, но ты не похож на меня.

— И слава Богу! — яростно прошипел Гийом.

— Да ты знаешь, откуда ты взялся?

— Отец, осторожней, нас могут услышать!

— Да мне-то что? Мне ли краснеть из-за своего рождения!

И господин Карен продолжал кричать, побагровев от благородного гнева:

— Мой отец был плотником, а мать торговала рыбой! Они сколотили кое-какой капитал, это верно — я продолжил их дело и горжусь этим! И я не потерплю, чтобы стая голодных придворных псов путалась у меня под ногами!

— Да ведь речь идет совсем не о том, отец, — успокоительно произнес мой муж, встревоженный неистовостью господина Карена, — но о мерах, вызванных государственной необходимостью, что является и правом, и долгом Его Величества.

— Не смеши. Неужели вы думаете, что если одна умная министерская голова предварила указ тяжеловесной иезуитской речью, то это убедит выборщиков безропотно лишиться своих законных прав, что можно одним росчерком пера отнять свободу слова у прессы, не разъярив при этом народ?

— Народ? Народу-то что? Что ему свобода выборов, если он в них не участвует? Что ему свобода прессы, если он грамоте не обучен?

— Ты вызываешь у меня жалость, бедненький мой сыночек. Я прекрасно знаю, что простолюдины не участвуют в выборах, но выбор есть у буржуазии, которой они доверяют…

— Еще более заносчивой, чем дворянство.

— Да, но буржуа — не дворяне, и они с работягами одного разночинного замеса. В восемьдесят девятом

{334}у них было одно общее дело, и вы опять объединили их, вернув общих врагов — дворянство и духовенство. Вы, конечно, великие политики на бумаге, господа образованные сегодняшнего дня, но вы не знаете народа. Вы не считаетесь ни с его ненавистью, ни с памятью, ни с опасениями.

— Но при чем тут дворянство и духовенство? Речь ведь совсем о другом — о королевской власти.

— Ну и что ей нужно, королевской власти?

— Ей нужно уважение, почет; четырнадцативековое королевство {335}не хочет быть холопом мятежного парламента, которому от роду неделя.

— Ну да, понятно. Вы совсем сошли с ума. Разве может существовать парламент, который через неделю согласится, чтобы его не было? Да ты первый, если будешь там, куда так хочешь попасть, неужели безропотно дашь себя вышвырнуть за дверь только потому, что придерживаешься мнения, отличного от правительственного?

— Ах! Палата пэров — это совсем другое дело! Вот где истинная элита нации!

— Хороша элита, если ты чуть не стал ее частью!

— Но, отец…

— Будьте покойны, Бурбонов еще раз спустят с лестницы, и поделом!

— Это мы еще посмотрим.

— И смотреть нечего. Завтра же в Париже вспыхнет восстание.

— Вы полагаете, бедный мой батюшка, что на дворе все еще девяносто третий год? {336}

— Я верю своим чувствам, дорогой. Когда я прочитал «Монитор», я почувствовал, как полыхнуло мое сердце, будто мне плюнули в самую душу. Я еще не совсем осознал свои чувства, но был уже в ярости. А я сделан из того же теста, что и народ, так что увидишь, что будет завтра.