Мемуары Дьявола

Дискуссия продолжалась еще долго в том же духе, и, хотя ни один из спорщиков не смог переубедить другого, я молчаливо поддерживала Карена-старшего. Я верила в охвативший его инстинктивный гнев, раздумывая о том, каким же страшным он должен быть среди народных масс, не имеющих, как господин Карен, финансовых или клановых расчетов, способных остановить его порыв. Упрямство же моего супруга, как это бывает с крайне самонадеянными людьми, лишь разгорелось при виде столь упорного противодействия. В ответ на предположение отца о возможности каких-то народных возмущений он только презрительно скривил губы:

— Одна рота королевских гвардейцев с плетьми — и с чернью будет покончено.

Затем, когда он увидел, что черни хватило трех дней, чтобы развалить четырнадцативековое королевство, он нисколько не изменил своей неистовой самоуверенности; не желая признать, что предложенные им меры ошибочны, он свалил вину на исполнителей, говоря, что еще пара верных полков решила бы в Париже все проблемы. Он немного унялся только после того, как газеты принесли известия о возведении на престол Луи-Филиппа {337}и принятии новой хартии.

Вот здесь-то, Эдуард, и началась для меня новая полоса несчастий, которые я не опасаюсь доверить вашей столь честной душе. Вам, видимо, покажется странным, не правда ли, что женщина подвергается новым пыткам из-за одной статьи политической конституции ее страны. Новая хартия, принятая обеими палатами и одобренная королем, говорила, в частности, что в течение года будет принят закон, окончательно регулирующий порядок наследования пэрского титула. Пожар, разгоревшийся в сердце Гийома при этом известии, был поистине ужасен. Папаша Карен с удовольствием раздувал его, всячески высмеивая сына, боявшегося потерять надежду всей своей жизни. Как вы понимаете, в такой ситуации именно я принимала на себя ответный удар свирепевшего с каждым днем Гийома и грубые колкости его отца. Я не стану пересказывать вам происходившие в связи с этим омерзительные, все более и более жестокие сцены: лишняя боль ни к чему в моих воспоминаниях.

Прошло какое-то время; Гийом получил, но не показал мне, несколько писем от моего батюшки; господин Карен съездил в Париж и вернулся; батюшка, покинув воды Экса, приехал в наше поместье — он по-настоящему страдал. Для него политические пристрастия являлись вопросом веры, и верность Бурбонам — целой религией. По прибытии он фазу же объявил о своем намерении последовать за королем в изгнание.

— Мы поговорим завтра, — ответил ему Гийом более участливым, чем обычно, тоном. — Для начала вам необходимо отдохнуть.

Наступил вечер, и, когда я вернулась к себе, зашел Гийом; тщательно прикрыв двери, он сказал, что хочет переговорить со мной о чем-то крайне важном. Обнаружив мое величайшее удивление по этому поводу, он счел нужным уверить меня, по своему обыкновению, в значительности того, что ожидает от меня.

— Не пугайтесь, — предупредил меня Гийом, — речь не идет о каком-то необычном поручении. Я хочу только, чтобы вы взяли на себя труд убедить вашего батюшку не уезжать из страны. Его отъезд, как я думаю, немало вас опечалит, и хотя бы поэтому вы должны найти веские аргументы, которые заставят господина де Воклуа отказаться от своего намерения.

— Я подчеркну мою печаль и возложу надежду на отцовскую нежность, которая избавит нас от разлуки.

— Отлично сказано, — поддакнул Гийом, — уверьте его, что и вы, и я придем в глубочайшее отчаяние.

— Благодарю, сударь, что вы разделяете мои чувства, — ответила я мужу. — И раз уж вы так рассчитываете на меня в этом деле, то, по-моему, есть и другие доводы, которые я могла бы привести.

— Например? — Гийом изучающе посмотрел на меня и уселся рядом.

Не знаю, стоит ли вам говорить, Эдуард, но в тот момент передо мной забрезжила надежда хоть в какой-то мере разрушить нелестное мнение Гийома обо мне, и я постаралась, так сказать, пошире развернуть перед ним доводы, которые вроде бы должны были его заинтересовать.

— Мой отец стар, — промолвила я, — и покинуть Францию в его возрасте означало бы согласие умереть на чужбине.

— Справедливо.

— Нет никакой необходимости давать Бурбонам это последнее свидетельство в преданности — его жизнь говорит сама за себя.

— Справедливо, очень справедливо.

— К тому же он может продемонстрировать свою верность другим, как бы последним актом своей воли. Он может, как поступили уже некоторые, отказаться от присяги новому правительству, положенной ему как пэру Франции, и отставкой выказать свой протест.

— Я вас умоляю, — откликнулся тут же Гийом, — не говорите ему ничего подобного.

— Почему?

— Почему? — замялся он. — Да потому, что не затем я на вас женился!

— Что вы хотите этим сказать?

— Слушайте, Луиза; попытайтесь понять меня хотя бы раз в жизни. Это не так уж много, не правда ли?

— Я попробую, сударь, попробую…