Мэри Вентура и «Девятое королевство»

Догорающий огонь все еще излучал теплое сияние, от старого алюминиевого чайника на плите шел пар. В честь прихода Доры Нелли Михан постелила на стол скатерть с ручной вышивкой в виде венков из фиалок и мака. На блюде из коллекции «Голубая ива» лежали пироги со смородиной и булочки с маслом, а в небольшой хрустальной вазе – фирменное крыжовенное варенье Нелли. Стоял ясный ветреный вечер, высоко в небе сияла полная луна; голубоватый светящийся туман поднимался со дна долины, куда с гор стекал темный глубокий поток с пенящимися водопадами. Там неделю назад, в понедельник, решил утопиться деверь Доры. Дом Миханов (купленный в начале осени у старой девы Кэтрин Эдвардс после смерти ее матери Мейзи, почившей в почтенном возрасте восьмидесяти шести лет) стоял на крутом склоне, поросшем рябинами с красными ягодами и папоротником; на вершине склон выравнивался и переходил в дикую и бесплодную вересковую пустошь, где паслись черномордые болотные овцы с изогнутыми рогами и дикими, вытаращенными желтыми глазами.

Весь долгий вечер они вспоминали дни Великой войны и разные судьбы как тех, кто выжил и преуспел, так и тех, кто погиб. В подходящий момент беседы Клиффорд Михан со скрипом встал и, как обычно, достал из нижнего ящика полированного шкафа красного дерева картонную коробку с сувенирами – медалями, ленточками и пробитой расчетной книжкой, по счастью, лежавшей в нагрудном кармане, когда в него угодила пуля (на выцветших страницах еще виднелись следы пороха), и показал Доре Сатклифф поблекший бледно-желтый снимок, сделанный на Рождество в госпитале перед перемирием. На нем были лица пятерых улыбающихся молодых людей, освещенные бледным зимним солнцем, которое светило сорок лет назад.

– Вот это я, – сказал Клиффорд и, словно перечисляя судьбы персонажей из хорошо знакомой пьесы, потыкал пальцем во всех остальных поочередно: – Этот потерял ногу. Этот убит. И этот мертв, и этот.

И так они сидели и судачили о том о сем, перебирая имена живых и мертвых и воскрешая в памяти давние события, словно у тех не было ни начала, ни конца и они существовали – яркие и неповторимые – с начала времен и будут существовать еще долго после того, как голоса рассказчиков смолкнут.

– А что было на Минни? – спросила Дора Сатклифф, понизив голос, как делают в церкви.

Глаза Нелли Михан подернулись мечтательной дымкой.

– Белое платье в стиле ампир, – ответила она. – Собранное на талии, со множеством мелких складочек. Так и вижу, как она стоит. И крылья, огромные белые крылья, спускающиеся прямо на пальцы босых ног. О Лукасе мы с Клиффордом ничего не знали до следующего утра, но ночью у меня болело плечо, и я слышала стук. Тогда и приходила Минни. Помнишь, Клиффорд?

Клиффорд Михан задумчиво пыхтел трубкой. В отблесках огня камина его волосы отливали серебром, свитер и брюки были неприметно серого цвета, и, если б не крупный нос с красными прожилками, он казался бы полупрозрачным, и тогда сквозь его худощавый серый силуэт можно было бы увидеть каминную полку со сверкающей медью конской сбруей.

– Да, – отозвался он наконец. – Та еще была ночка! – Бесспорный дар жены в области ясновидения внушал ему благоговение и в какой-то степени облагораживал его самого.

Кузен Герберт сидел мрачный, вид у него был скептический, крупные, нескладные, морщинистые кисти свисали со стола. Мысли его давно уже зациклились на том давнем солнечном дне, первом погожем деньке после недели непрерывных дождей, когда родственники его жены Роды, приехавшие, чтобы помочь с заготовкой сена, уехали вместе с ней на прогулку в Манчестер, оставив Герберта одного наедине с сеном. Вернувшись вечером, они увидели, что все их вещи упакованы и сложены в дальнем углу загона для коров. Возмущенная Рода уехала тогда вместе с родственниками. Упрямый и гордый Герберт не позвал ее назад, а та, такая же упрямая и гордая, к нему не вернулась.

– Я проснулась… – Глаза Нелли Михан затуманились, словно она впала в транс, голос зазвучал размеренно.

За окном бушевал ветер, под его мощными порывами дом скрипел и содрогался до основания.

– В ту ночь я проснулась от сильной боли в левом плече и от громкого стука и тут увидела Минни, стоявшую у изножья кровати, очень бледную и хорошенькую – той зимой, когда у нее случилось воспаление легких, мне было семь, и мы тогда спали в одной постели. Я смотрела на нее, а она таяла и таяла в воздухе, пока не исчезла совсем. Тогда я очень осторожно выбралась из кровати, чтобы не разбудить Клиффорда, и спустилась вниз выпить чаю. Плечо продолжало меня мучить, и я все время слышала: стук, стук, стук…

– Что это было? – взмолилась Дора Сатклифф, и ее водянисто-голубые глаза расширились от удовольствия. Она слышала рассказ о повесившемся Лукасе бессчетное число раз из вторых и третьих рук, но с каждым новым рассказом предыдущие бледнели, спутывались в одно целое, и каждый раз на этом месте она с любопытством и волнением задавала тот же вопрос: «Что это был за стук?»