Мертвые сыновья

Даниэль вошел в сторожку и разжег очаг. Пламя распустилось причудливым, редкой красоты цветком. Кофе он хранил в жестяной банке. Крупные зерна, без запаха, светло-коричневого цвета; его уступил Даниэлю из своих запасов Мавр. Катая бутылкой по гладкому камню, Даниэль начал толочь кофе. В нос забивалась мельчайшая пыль. «Все-таки этот молокосос сделал по-своему», — подумал Даниэль. Вчерашний день был невыносимым, просто невыносимым. Он уже думал, что не выдержит. Со свечками в руках заключенные шагали друг за другом. Впереди процессии — священник, позади — женщины в черных, завязанных у подбородка платках, и дети с голубыми лентами непорочного зачатия и блестевшими в утреннем солнце алюминиевыми бляхами на шее. Мужчины пели. Возможно, они пели что-то другое, но Даниэлю упорно лезли в уши только эти слова: « Славен господь бог, свят господь бог, Михаил Архангел архистратиг…

» Перед ним, на влажной сентябрьской земле простиралась тень Паскуаля Доминико. От холодного ветерка пламя свечей дрожало, у некоторых оно совсем погасло. А после этот обед в бараке!.. Он сидел в углу, между лесниками Лукаса Энрикеса. Разговорчивый отец-бенедиктинец частенько прикладывался к рюмке и рассказывал смешные истории. Рядом с ним, опустив голову, почти ни к чему не притрагиваясь, сидел Диего Эррера. За стеклами очков угадывались маленькие, какие-то жалкие глаза. Изредка он машинально улыбался. Даниэль ни разу не обернулся, не взглянул на площадку, откуда неслись крики заключенных. «Мне не следовало сюда приходить, — думал он. — Не следовало приходить. Почему я очутился здесь, за этим столом, в окружении этих людей?» Никто не был близок ему. Все они из чуждого мира. Он никогда не встречался с ними и вдруг оказался за одним столом: сидит рядом, рука об руку, и ест этот ужасный рис с цыпленком, который все подносят и подносят Мануэла, Маргарита и работающие на кухне заключенные. И только вино, друг детства и всей жизни, имело право говорить с ним: оно могло оправдать и осудить его за то, что он сидит за этим столом. Даниэль медленно и старательно пил, потому что лишь вино было ему здесь знакомо. Он пил много, очень много. После кофе все поднялись и, улыбаясь, вышли на площадку посмотреть грандиозную пантомиму. Даниэль не двинулся с места. Сидя спиной к окну, по-прежнему молча пил. Всегда кто-нибудь портит компанию. (Этот Санта что-то представлял там, кажется, из Лопе де Вега, потому что Диего Эррера вдруг поднял голову и стал прислушиваться. Рот его открылся, а взгляд, казалось, требовал: «Внимание! Молчите, слушайте: это — прекрасно».)

Даниэль ушел еще засветло. Ни с кем не простившись, быстро пересек мостик. В бараке продолжали пить коньяк вперемежку с анисовой водкой. За столом заключенных еще пели песни. (Почти не было разницы между узниками и стражей.) Даниэль вспомнил о сбежавшем парне. Он видел его вчера у реки. Опершись руками о камни, тот смотрел в воду. Даниэль подумал тогда: «Еще один чужой на этом празднике». Захотелось подойти к нему, положить руку на плечо и сказать несколько теплых слов. Но он знал, что парень ответил бы ему: «Иди-ка своей дорогой, ты свободный человек», — и убежал бы, а ему нечего было бы возразить.

Уже совсем стемнело, когда он добрался домой. Машинально налил в кружку сусла, стал пить, чтобы забыться, не думать. Думать было нельзя. Это он хорошо понимал; это звучало в воздухе. Может быть, еще ночью охранники проходили мимо его сторожки. Но не зашли. «Наверное, они уже давно ищут того парня». Он ничего не слышал, потому что рано улегся спать — голова у него стала как огромный нарыв, до нее нельзя было дотронуться. Она и сейчас еще болела, а во рту пересохло. «Какая дурацкая, возмутительная попойка».

Даниэль поставил алюминиевую кастрюльку с водой на огонь. Осторожно собрал с камня размельченный кофе и всыпал его в чашку. Потом оправил кровать и прикрыл ее толстым в больших квадратах одеялом, на котором виднелись инициалы Элиаса Корво.

Ветер кружил огромные песчаные тучи. Непрерывно меняя окраску, они становились желтыми, серыми или совсем белесыми. Вихрь швырял в лицо колючий песок. Песок толченым стеклом хрустел на зубах и, хотя на пляже было холодно, горячо звенел в ушах. Буря стонала, словно цимбалы: в ней слышались и отзвуки далекой жестокой битвы, и мягкий шелест птичьих крыльев, и дробный стук о мостовую накрапывающего дождя. Неистовый ветер трепал весеннее утро. Клубы песка поднимались над пляжем (неширокой трехкилометровой полоской), будто во всех уголках его вдруг сразу раскрылись необыкновенные, гигантские, причудливые цветы. Впереди расстилалось море. Свинцовое, неспокойное, оно катило свои волны на берег, освещенный бледными лучами восходящего солнца. Море мрачно дышало — огромное чудище-лакомка неторопливо лизало шершавым языком прибрежный песок. Позади, двести — триста метров от берега, колючая проволока. С утра до вечера рокотало море, завывал ветер. Идти было трудно.