Мертвые сыновья

Он чувствовал себя спокойнее, когда говорил. Откусил, стал медленно жевать. Мясо было холодное, жестковатое. Он слышал, как оно скрипело на зубах.

— Никто тебя не поймет лучше, чем я. Такое может понять только тот, кто сам был за решеткой. Я очень хорошо понимаю, что с тобой произошло.

Он протянул руку к бутыли, налил в чашку немного сусла и оставил ее на столе.

— Это не важно, как с тобой обращаются. Один ко всему привыкает, другой — нет. Среднего не бывает. Нет, среднего не может быть. Иногда я вспоминаю то время: колючую проволоку, охранников, песок… Да, я часто вспоминаю…

Даниэль положил руки на стол. Принялся внимательно рассматривать их: пальцы длинные, ладони огрубели, на коже — следы загара.

— Ты и не представляешь себе, что человек может вынести. Вот тогда даже думать ни о чем не хотелось, а все-таки, ты знаешь, у нас была и парикмахерская и «китайский квартал». Помню, был такой квартал в лагере номер один… И мы работали. Все работали. Шили башмаки, мастерили что-то из дерева. На продажу. Жандармы все скупали и перепродавали на воле. У нас даже были свои «любимчики». Они выходили из лагеря и питались у французов. А ты, разве ты не был таким «любимчиком»? Потерпел бы ты лучше! Конечно, некоторые убегали. Во всяком случае, пытались… Да, многие пытались. Сенегальцы стреляли. Эти сенегальцы — как слепые волчата, сами боятся… (Крестьяне их терпеть не могли, — наверно, потому, что никогда прежде не видели негров.) Глаза у них блестящие, неподвижные, сильно навыкате. Они стреляли в беглецов. В кого попадут, хоронили на кладбище, возле реки. Некоторых ловили и отправляли в карцер, в штрафную. Три-четыре дня держали на хлебе и воде, без одеяла. Мы бросали им еду — стреляли из больших рогаток. Побеги устраивались почти всегда ночью…

Даниэль замер: что-то странное плыло у него перед глазами. Потом продолжал:

— Помню, один студент — андалусец — читал лекции. Еще… он создал труппу, и они даже пьесы ставили, Лопе, Сервантеса… А ты хоть знаешь, кто такие Лопе и Сервантес?

Даниэль отрывисто засмеялся. Отрезал еще мяса и с ожесточением вцепился в него зубами. Крепкие зубы насквозь прокусили мясо, и он услышал их стук. Не проглотив, выпил сусла, и ему захотелось вдруг все выплюнуть.

— Один французский капитан очень помогал нам, нашему театру… Думаю, что в Кадакесе он встречался с Дал ии Лоркой… Хотя вряд ли ты их знаешь!..

Даниэль выплюнул мясо на пол. Горечь поднималась к горлу. Никто не отвечал. Никто, конечно, и не слушал. А у него стучало в висках, болело в горле, во рту появился привкус железа.

— И даже выпускали журнал. В одной из лачуг. Ее называли «домом интеллигентов». Ну, ясно, о политике писать запрещалось. Представляешь, а?

Он спрашивал, хотя сам запретил отвечать. Прислушался, а вдруг услышит: «да, конечно», «ну, ясно», «понятное дело».

— У нас много было подписчиков — там, на воле… А еще у нас были чудесные хоры! У басков, у каталонцев… Только, когда они пели, очень тоска брала. В общем, это был городок, настоящий городок. Кажется, у нас почти ни в чем не было недостатка…

«Почти ни в чем не было недостатка, почти ни в чем, почти ни в чем». («А чего не хватало тебе, глупый ты щенок? Чего не хватало тебе?») Заболело внутри, кажется, живот. Что-то ужасно кислое и острое. «А здесь, в этом лесу, чего не хватает тебе, Даниэль Корво?»

— Правда, одно было плохо: дети и женщины. Но это вначале. Потом женщин увели. Оставили только замужних, и для семейных сделали отдельный лагерь.

Кому он рассказывал? С кем говорил? И если бы парень был здесь, перед ним, стал бы он рассказывать? Может быть, он вспомнил об этом только потому, что увидел, как тот, почти скрытый камышом, лежал ничком на камнях и, точно волчонок, пил из реки. Может быть, он рассказывал потому, что все это легко вспоминается? Нет, не легко. Приходится напрягать память. И все-таки…

— Да, с детьми было плохо. Прямо как заблудившиеся щенята… Плакали, и все кого-то звали, а поди узнай — кого. И ноги у них были обернуты тряпьем.

(Где он видел этих детей? Где он видел их бледные рты и глаза в черных кругах? Где он слышал по ночам их плач?)

— Ну конечно, детей скоро увели…

Пламя в очаге уменьшилось. «Если хочешь, чтобы у тебя хорошо горел огонь, не следует о нем забывать, оставлять его без присмотра». Он глядел в угасавшее пламя и не мог встать. Точно какие-то странные невидимые руки удерживали его за столом перед хлебом и мясом, которые он никак не мог доесть. «Опять эта странная боль в желудке», — подумал он и тотчас же вспомнил неприятные слова: « У вас как будто мертвый зародыш в утробе».

— Нас, мужчин, оставили одних. И нетрудно было понять — для чего. Они хотели завербовать нас в армию. Да, мы были пушечным мясом для мировой войны…