Мертвые сыновья

(«Для мировой войны? Что я болтаю? Для какой мировой войны? Я и этот, мы здесь точно в склепе. Кругом могильная тишина, ни звука. Если что и услышишь в лесу, так только лай собак. Да, Лукас Энрикес по-прежнему там, внизу, как и раньше. И Херардо тоже, и все, и всё, как раньше, точно ничего и не произошло. И парень здесь, под полом, тоже был пушечным мясом. Для кого? Для какой войны?»)

Он вдруг поднялся и подошел к погребу.

— А ты хоть понимаешь, о чем я тебе рассказываю? Про какой год, про каких людей? Куда тебе, ты не можешь это знать… Не отвечай! Молчи!

Горело лицо, шея. Он почувствовал, что истекает п

отом. И все-таки его знобило. («Короткая осень предвещает снег», — говорила Танайя.) Даниэль Корво поднес руку ко лбу. Влажный. И вновь вернулся страх. «Страх кружит здесь, в лесу. Вползает в окно. Этот парень тоже боится. Да, я уверен, он сделал это со страху…» Но страх можно спугнуть, отгородиться от него дурацкими, потерявшими теперь всякий смысл словами.

— Знаешь, однажды… Однажды, когда шел дождь, в лагере появились солдаты. Окружили лачуги, выгнали нас… Они все разрушили: сады из камушков и бобов, фигурки из мыла, убогую мебель, утварь. А потом подожгли палатки. Мы все смотрели, как горит наше селение, и так уж устроен человек — худо нам было. Больно. Знаешь, человек привыкает ко всему. Да, парень, свалял ты дурака. Большого дурака.

Даниэль умолк, ждал. Ждал — сам не зная чего. («И я тоже. Я тоже сделал и продолжаю делать большую глупость. Чем все это кончится? Что мне нужно? Я даже толком не знаю, за что он оказался в лагере. Не знаю, чем он дышит. Конечно, я делаю большую глупость».)

Он взял ружье и вышел. Туман почти рассеялся. Только нежная дымка убегала куда-то в сторону, как сон, как мечта. На сердце легла безысходная грусть.

Было очень темно, и страшно воняло. Ужасный запах. Мигель не мог его выносить. Пахло сырой землей, совсем как там, во рву, куда падали окровавленные люди. Он стоял тогда на стене, все видел и хорошо запомнил запах таинственной вскопанной земли. Животный запах.

Он долго лежал ничком на одеяле. Постепенно стал приходить в себя. Ныло все тело. Не сгибалась спина. А на лбу, над глазами, больно натягивалась кожа. Сырость пробирала до самых костей. Он не мог сосредоточиться. Мысли ускользали, разбегались во все стороны. Их невозможно было удержать, привести в порядок. «Ладно, — подумал он, — сначала отдохну». Что-то было не так. Конечно, не всегда все бывало гладко и раньше, но тогда он хоть знал, за что уцепиться. А сейчас нет. Сейчас все полетело вверх тормашками, и он ничего не понимал. Может, во всей неразберихе виноват этот сумасшедший, или кто он там есть. Что он от него хочет? Мелькали смутные догадки. Что будет дальше? «Кажется, лучше бы мне попасть в руки к капралу». Если разобраться, это было ему не впервой, он привык к таким вещам. Но этот ненормальный все перепутал, сбил его с толку. Ну да, сбил с толку, обескуражил. Что ему взбрело на ум? «Ладно, немножко отдохну. Мне нужно отдохнуть». Он знал, что потом разберется во всем. Разве не так было раньше? И не потому, что его дела шли хорошо. Нет, далеко не всегда все шло гладко и раньше.

Он боялся закрывать глаза и все-таки опустил ресницы. «Немного вздремну». Он умел спать чутко. Страшная усталость последних часов давила на глаза, смыкала веки. Он оперся на локти и ощутил землю, огромную, необъятную, которая, непонятно почему, так страшила его, что ему хотелось бежать без оглядки. Он никогда так не боялся земли. «Ужас какой», — прошептал он, обливаясь холодным потом. Тихонько пошевелился. Под животом и ногами почувствовал скользкую, вязкую землю. В страхе открыл глаза, сжался в комок. И в полном отчаянии снова лег ничком на землю. Там, наверху, торчала ветка. В щель проникал тоненький луч света. Он звал к жизни. Мигель опустил голову на одеяло. Точно хотел послушать, узнать, что же происходит в этой громадной влажной темноте. Но ничего не услышал.

Аурелия провела его по коридору. Кажется, дом на Морской улице стал меньше. У дверей Мигель споткнулся о плитку.

— Входи, — сказала Аурелия.

В комнате было очень темно, он ничего не видел. Ему стало страшно. Дрожь пробежала по телу. Пахнуло затхлым, спертым воздухом. Аурелия взяла его за руку, он резко вырвался. Рука у нее была влажная, холодная. Он не любил, когда его трогали, особенно такими руками.

— Проходи, Мигелито, — сказала Аурелия. Здесь, в темной комнате, она говорила очень тихо.

Он увидел светлое пятно наволочки и посередине голову. «Мать», — подумал он. «Мать!» Как странно… В горле пересохло, и что-то тяжело ворочалось в груди. Будто кусок железа. Он видел только эту голову, посередине, и ничего больше. Подошел к кровати. Его затошнило. Темнота стала серой с зеленоватым отливом. Неприятный цвет.

— Проходи, Мигель, скажи ей что-нибудь… — повторила Аурелия.