Мертвый город

Входная дверь не заперта. Она немного приоткрыта, настолько, что это можно заметить, лишь подойдя очень близко. Я толкаю ее – она открывается под аккомпанемент скрипа петель.

Внутри пространства еще меньше, чем представлялось, когда мы стояли снаружи. Несмотря на разбитые стекла и ясное утро, за дверью царит полумрак. Окна небольшие, а потолок такой низкий, что дневной свет едва проникает внутрь, да еще и мертвые деревья перекрывают ему путь с запада.

Кровать маленькая и видавшая виды. Она стоит незастеленной уже почти шестьдесят лет. Со стороны изголовья лежит единственная крошечная подушка, а одеяла не подходят друг к другу, пусть все они темных оттенков. На выцветшем полосатом матрасе нет никакой простыни, в разных местах его украшают несколько светло-коричневых пятен непонятного происхождения. Кровать имеет ширину не более восьмидесяти сантиметров, но все равно занимает почти половину помещения.

– Нам нужно пройти внутрь, – говорит Эмми у меня за спиной.

Туне втискивается в комнату позади меня, ковыляет в направлении стола и двух стульев и опускается на один из них. Я хочу остановить ее – не уверена, выдержит ли он, – но она садится прежде, чем я даже успеваю открыть рот. И пусть стул протестующе скрипит, он явно еще не так плох.

Когда мы все втроем оказываемся внутри, нам едва хватает места, чтобы двигаться. Эмми окидывает взглядом помещение.

– Никакой раковины, – говорит она. – Или туалета.

Наверное, все мы сейчас подумали об одном и том же – во всяком случае, мне так кажется. Здесь, в тесной крошечной комнатушке, сталкиваешься с действительностью, которая никого не сможет оставить равнодушным.

– Ну и жизнь, – тихо бормочет Эмми, а мне кажется, что это мои собственные мысли эхом отдаются от стен. – Ну и дьявольская же жизнь…

Меня удивляет ее реакция. Хотя, с другой стороны, ей всегда нравилось заботиться о других, пока это для нее ничего не стоит. И вообще, гораздо проще сочувствовать мертвым людям, невинным жертвам, уже давно переместившимся в мир иной. Для такого много усилий не требуется. Или просто дело в том, что почти невозможно без сострадания думать о судьбе Биргитты Лидман, стоя меж этих стен…

Дыхание Туне становится спокойнее. Похоже, она не зря присела. Наклоняется над поверхностью стола, проводит по ней пальцами и говорит:

– Здесь что-то есть.

Я пододвигаюсь ближе, склоняюсь над ним и щурюсь, впиваясь глазами в темное дерево.

Вижу некое подобие рисунков, будто кто-то рисовал кончиками пальцев жирные неровные линии. Но они сделаны мелом, и нажимали на него с такой силой, что иногда он крошился. Рисунки сильно повредило временем, но я все равно могу понять, что передо мной. Человечки. Похоже на детские каракули; рты изображены как черные дыры.

Внезапно мне становится невыносимо находиться здесь.

Я ничего не говорю – боюсь, что попросту стошнит, – и протискиваюсь мимо Эмми через дверь наружу. Свежий воздух, по идее, должен немного привести меня в чувство, но близость лачуги Биргитты по-прежнему дает о себе знать. Я стою снаружи, смотрю в сторону лесной опушки и глубоко вдыхаю, пытаясь очиститься от ощущения мрачного тесного жилища. И стараюсь не думать о наивных рисунках, увиденных на столе. О ребенке, заточенном в теле взрослой женщины, оказавшемся в ее власти, тогда как не осталось никого, кто мог бы позаботиться о ней. Не думать о том, как напугана она была, какой страх испытывала, когда не понимала, что происходит, а ее привязывали к столбу посередине площади, и о первом камне, который…

Кто-то кладет мне руку на плечо, и я поворачиваюсь.

Ожидаю увидеть Туне, но это Эмми. Я узнаю́ выражение ее лица. Я видела его таким прежде, тысячи раз. Она всегда так смотрела на меня – пока мое сердце не начинало биться спокойно, а дыхание не приходило в норму, – когда я поздними вечерами приходила в ее общажную комнату со своими проблемами, со всем, что накипело на душе.

– Нам нужно забрать Туне назад к машинам, – говорит она. – И накормить ее завтраком.

Это удивляет меня.

– Да, – соглашаюсь я, придя в себя. – Да, само собой.

Снова заглядываю в лачугу. Туне по-прежнему сидит, склонившись над столом. Ее волосы упали вперед, закрыв почти все лицо. Больная нога вытянута вперед.

Снова переступив порог, я слышу ее бормотание. Такое впечатление, словно она разговаривает сама с собой, как будто отвечает на вопрос в ходе затянувшейся беседы.

– Туне? – произношу я неуверенно, не зная, как вести себя.

Она даже не поднимает на меня взгляд, прикованный к поверхности стола. И делает одно и то же движение рукой, повторяя его, словно по шаблону. Подойдя ближе, я вижу, что происходит. Ее палец двигается по контурам одной из нарисованных фигур. Снова и снова.

– Туне? – говорю я опять, уже громче.

Она замирает и смотрит на меня. Моргает, словно заставляя себя собраться с мыслями. Ее обычно прожигающий насквозь взгляд сейчас рассеянно скользит по мне, словно не замечая. Так в свое время бабушка смотрела на людей своими полуослепшими от бельм глазами.

– Да? – говорит Туне.

От волнения у меня начинает чесаться тело. Я откашливаюсь.