Мерзость

Реджи что-то говорит шерпе Норбу Чеди, затем пускает пони галопом, вдогонку за шерпами и Диконом. Их фигуры уже растворились в серых сумерках. Доктор Пасанг кивает нам и тоже торопится присоединиться к остальным.

– Надвигается буря, – говорит он нам на прощание.

Все вокруг серое. Снова появились облака, пошел снег, а температура упала градусов на тридцать, не меньше.

– Муссон? – спрашиваю я.

Же-Ка качает головой.

– Этот фронт надвигается с севера. Муссон придет с юга и с востока, прижимаясь к Гималаям, пока не обрушится на вершины, словно цунами на низкий волнолом.

Из здания выходят два монаха и что-то говорят Норбу Чеди.

– Они покажут нам, где мы будем спать, – объясняет нам шерпа. – И еще будет легкая закуска из риса и йогурта.

Старые монахи – на двоих у них не больше пяти зубов – ведут нас в маленькую комнату, без окон, но с ужасными сквозняками, где, по словам Норбу, мы должны провести ночь, а на рассвете нас разбудят для участия в похоронах Бабу Риты. У нас одна свеча, три чашки риса, общая чашка йогурта и немного воды. На каменном полу расстелены три одеяла.

Прежде чем уйти, монахи останавливаются в темной нише и высоко поднимают свои свечи, чтобы мы увидели настенную роспись.

– Боже правый, – шепчу я.

Дьяволы с раздвоенными копытами сбрасывают альпинистов в глубокую пропасть. Место для проклятых тут совсем не похоже на ад Данте, – снег, камень и лед. На фреске изображен вращающийся смерч, нечто вроде снежного торнадо, который уносит несчастных альпинистов все ниже и ниже. Гора – это, несомненно, Эверест, а по обе стороны от нее скалят зубы два сторожевых пса огромных размеров. Но большую часть фрески занимает фигура человека, лежащего у подножия горы, – в такой позе обычно изображают распростертую на алтаре жертву. Тело у человека белое, а волосы черные – явно сахиб. На нем многочисленные раны, один дротик все еще торчит из тела. Жертву окружают рогатые демоны, и, шагнув ближе, мы с Же-Ка видим, что живот у него вспорот. Он еще жив, но внутренности вывалились на снег.

– Чудесно, – говорю я.

Два монаха улыбаются, кивают и уходят, забрав с собой свечи.

Мы садимся на холодный пол, заворачиваемся в одеяла и пытаемся есть рис с йогуртом. Поднявшийся ветер гуляет по всему монастырю, и его вой напоминает крики испуганной женщины. В комнате очень холодно и с каждой минутой становится все холоднее.

– Интересно, сколько лет этой фреске, – произносит Жан-Клод.

– Ее нарисовали только прошлой осенью, сахибы, – говорит Норбу Чеди. – Я слышал, как об этом говорили другие монахи.

– После исчезновения Мэллори и Ирвина, – уточняю я. – Зачем?

Норбу Чеди тыкает пальцем в свой рис.

– В монастыре, в Тингри и других деревнях стали поговаривать, что сахибы в своих лагерях наверху оставили много еды – рис, масло, тсампу и всякое другое.

– Что такое тсампа?

 – спрашиваю я.

– Поджаренная ячменная мука, – объясняет Норбу Чеди. – В общем, когда деревенские жители и пастухи из долины поднялись на ледник Северный Ронгбук, чтобы забрать брошенную еду, то примерно в том месте, где вы с сахибом Диконом поставили третий лагерь, из своих ледяных пещер выскочили семь йети и погнались за молодыми пастухами и крестьянами, пока не прогнали с ледника и из долины. Поэтому Дзатрул Ринпоче приказал нарисовать эту картину – предупреждение жадным и глупым, которые хотят пойти за чужеземными сахибами в такие опасные места.

– Замечательно, – говорю я.

Мы сворачиваемся калачиком под своими одеялами, но холод не дает заснуть. До нас доносится свист гуляющего по монастырю ветра, приглушенный стук деревянных сандалий, монотонные молитвы и непрестанное шуршание вращающихся молитвенных колес.

Не сговариваясь, мы оставляем горящую свечу между нами и фреской.

Пятница, 15 мая 1925 года

Лама приходит за нами – я не могу сказать «будит нас», потому что ни я, ни Жан-Клод в ту ночь не сомкнули глаз – приблизительно в половине пятого утра. Норбу предпочел спать снаружи, на холодном ветру, и я его понимаю. Свеча в руках священника, как и все свечи в монастыре Ронгбук, представляет собой топленое масло в крошечной чашке. Запах ужасный.