Месма

— Уходи, Августа… Я не желаю знать тебя больше… и не буду!

— Ну и черт с тобой! Оставайся! Может, крысами питаться начнешь? У нас тут уже многие крыс едят… кошек и собак-то больше не осталось! Только крысу, милый мой Прохор, еще поймать надо! Ну, ладно, зла не держу… удачи тебе!

И она вышла, хлопнув дверью. Прохор Михайлович остался один…

Город Краснооктябрьск, июль, 1972 год.

Влад, как обычно, засиделся до глубокой ночи, и утром встал довольно поздно. Сегодня он не планировал куда-либо ехать: он собирался провести день в номере за изучением записок городского фотомастера. Ну — разве что выйти прогуляться вечерком, когда спадет удушающая дневная жара. А ехать или идти было решительно некуда.

За чтением, рассматриванием фотоснимков, размышлением над прочитанным день проскочил на удивление быстро. И только к вечеру Влад вспомнил, что сегодня к нему должны были прийти заменить лопнувшее зеркало.

«Интересно, — подумал он, — обещали вроде как сегодня поменять, а уже вечер подходит, а они даже и не чешутся. У них есть хоть какое-то представление о времени? Придется сходить к дежурной и напомнить.»

Он направился к столу дежурной, но там сидела уже совершенно другая женщина. На заданный Владом вопрос по поводу замены зеркала он недоуменно вытаращила глаза — оказалось, что ей об этом ничего неизвестно. По настоянию гостя она принялась звонить завхозу, и по их содержательному разговору Влад понял, что и та ничего не помнит о лопнувшем зеркале. Он попросил дежурную передать ему трубку и спросил напрямик, почему к нему в номер до сих пор не пришли.

— Уж вы извините, — сказала ему завхоз, — но я задергалась с утра и совсем забыла про вашу проблему…

— Да нет, собственно, никакой проблемы, — ответил ей Влад, — Просто мы договорились вчера, что зеркало будет заменено сегодня. День почти прошел, однако никто и не рыпнулся! Если бы я сам не стал беспокоиться, ваш персонал так и забросил бы все это дело…

— Вы знаете… у нас скопилось так много работы, а людей мало, и плотник нынче один всего…

— Это прекрасно, что ваши люди не сидят без дела, — холодно отозвался молодой человек, — но, согласитесь, меня все это не касается. И я, кажется, говорил вам, что меня вполне устроит, если я не получу новое зеркало, но пусть хотя бы унесут треснувшее: меня беспокоит, что эта его рама напичкана битым стеклом, которое может посыпаться на меня в любую секунду! Поэтому пусть его унесут из моего номера — это все, о чем я прошу…

— Да-да, я вас понимаю… — извиняющимся тоном пролепетала трубка.

— А если понимаете, будьте добры — пришлите любого рабочего, совсем не обязательно плотника, и пусть он заберет расколовшееся зеркало. А новое могут повесить и позже, когда у вас будет на то возможность и желание.

— Давайте мы завтра… — неуверенно начала было трубка, но Влад сразу же перебил ее:

— Нет, сегодня! Завтра у нас с вами уже было — вчера! Я имею такую привычку — работать за столом допоздна, и сидеть, имея у себя перед лицом скопище острейших осколков, держащихся лишь на честном слове, мне совсем не хочется. Так что пусть зеркало забирают сегодня…

После некоторой паузы трубка неуверенно сказала:

— Ну хорошо… Подождите еще немного, плотник подойдет к вам… вечером.

— Вот и отлично, — ответил Влад. — Я жду.

Он положил трубку на рожки аппарата и отправился обратно в номер.

Ему не хотелось возвращаться к запискам Прохора Михайловича в то время, когда к нему должны были прийти. Почему-то хорошо запомнилось наставление Самсонихи — принести коробку с бумагами в номер и спрятать, чтобы никто их у него не видел. Как будто для людей они представляли какую-то неведомую опасность…

Влад отметил про себя, что некоторые запреты Самсонихи он нарушал с каким-то даже ощущением удовлетворения, а иным ее указаниям следовал неукоснительно. Странно, конечно…

Он включил телевизор и принялся смотреть в мерцающий экран, совершенно не понимая, а что он вообще смотрит. Мыслями и чувствами он неизменно возвращался в далекий и страшный сорок второй год, в фотомастерскую на пересечении улиц Свободы и Коммуны, в самую пучину ужасающих воспоминаний старого фотомастера. Владу подумалось о том, насколько тяжело было старику писать эти воспоминания — чувствовалось, что он вновь и вновь переживает все эти ужасные события. Для кого он оставил свои записи? Для потомков? или просто изложил вроде исповеди, как немой крик исстрадавшейся души, и закопал в подвале, чтобы никто не нашел? А возможно, у старого фотографа была какая-то иная цель, ему, Владу, доселе непонятная и недоступная? Он ведь пока не добрался до последней страницы… Самсониха велела ему их сжечь; но вот имеет ли он право поступить с ними таким образом? Может, их необходимо предать гласности, чтобы потомки тех, кто пережил военное лихолетье, знали и помнили — какие страшные дела творились тогда в их таком милом и уютном небольшом городе? Этого Влад пока не знал. Необходимо было прочесть бумаги полностью.