Метро

Артем задумался. Выходило, что его восторг от кремлевской станции, от картин и скульптур, от ее простора и величия был как бы и не его? Не был ли это морок, навеянный страшной сущностью, притаившейся в Кремле?

Потом он вспомнил про отвращение и страх, которые ему стала внушать станция, когда дурман рассеялся. И у него зародилось сомнение, что эти чувства тоже принадлежали ему. Может быть, точно так же, как до этого он передал им восхищение и стремление задержаться на станции подольше, «муравьиный лев» заставил их почувствовать неодолимое желание бежать оттуда сломя голову, когда они причинили ему боль?

Какие чувства вообще принадлежали самому Артему и зарождались в его голове? Отпустило ли чудовищное создание его разум сейчас или это оно продолжает диктовать ему мысли и внушать переживания? В какой момент Артем попал под его гипнотическое влияние? Да чего уж там, был ли он хоть когда-либо свободен в своем выборе? И вообще, мог ли его выбор быть свободным? Артему снова вспомнилась беседа с двумя странными жителями Полянки.

Он оглянулся: в двух шагах за ним шел Антон. Он больше не приставал ни к кому с вопросом о том, что стало с его сыном, — кто-то уже сказал ему. Лицо его застыло и омертвело, взгляд был обращен внутрь. Понимал ли Антон, что они были всего в шаге от спасения мальчика? Что его смерть стала нелепой случайностью? Но именно она спасла жизнь остальным. Случайность или жертва?

— Вы знаете, мы ведь все, наверное, только благодаря Олегу спаслись. Это из-за него вы… очнулись, — не уточняя, как именно это случилось, сказал юноша Антону.

— Да, — безразлично согласился тот.

— Он нам сказал, что вы в ракетных войсках служили. Стратегических.

— Тактических, — отозвался Антон. — «Точка», «Искандер».

— А системы залпового огня? «Смерч», «Ураган»? — чуть задержавшись, спросил сталкер, слышавший их разговор.

— Тоже могу. Я сверхсрочником был, нас и этому учили. Да и сам всем интересовался, все хотел попробовать. Пока не увидел, к чему это приводит.

В его голосе не было ни малейших признаков заинтересованности, как не было и обеспокоенности по поводу того, что оберегаемый им секрет стал известен посторонним. Отвечал он коротко, механически.

Мельник, кивнув, снова оторвался от них, уйдя вперед.

— Нам очень нужна ваша помощь, — осторожно пробуя почву, сказал Артем. — Понимаете, у нас на ВДНХ происходят страшные вещи… — начал он.

И сразу же осекся: после виденного им за последние сутки то, что происходило на ВДНХ, уже не так пугало, не казалось чем-то исключительным, способным сломить метро и окончательно истребить человека как биологический вид. С этой мыслью Артем справился, напомнив себе, что она снова может быть не его, а навязанной извне.

— Там у нас с поверхности проникают такие твари… — продолжил он, собравшись.

Но Антон жестом остановил его.

— Просто скажи, что надо сделать, я сделаю, — бесцветно произнес он. — У меня теперь время есть… Как я домой вернусь без сына?

Артем суетливо кивнул и отошел от дозорного, оставив его наедине с самим собой; чувствовал он себя сейчас погано: вымогать помощь у человека, который только что лишился ребенка… По его, Артема, вине лишился…

Он снова нагнал сталкера. Тот явно пришел в хорошее расположение духа: оторвавшись от растянувшегося цепочкой отряда, он напевал себе что-то под нос и, увидев Артема, улыбнулся ему. Прислушавшись к мелодии, которую Мельник пытался воспроизвести, Артем узнал ту самую песню про священную войну, которую пели на крыше состава.

— Знаете, я сначала решил, что это про нашу войну с черными песня, — поделился он, — а потом понял, что она про фашистов. Это кто сочинил, коммунисты с Красной Линии?

— Этой песне лет сто уже, если не сто пятьдесят, — покачал головой Мельник. — Ее сначала для одной войны сочинили, потом под другую приспособили. Она тем и хороша, что под любую войну подходит. Сколько человек будет жить, всегда будет мнить себя силой света, а врагов считать тьмой.

«И думать так будут по обе стороны фронта, — добавил про себя Артем. — Значит ли это… — его мысль снова метнулась к черным. Может ли это означать, что для них злом и тьмой являются люди, скажем, жители ВДНХ?» Артем спохватился и запретил себе думать о черных как об обычных противниках. Стоит только приотворить им дверь сочувствия, и их уже ничем не сдержишь…

— Вот ты про эту песню заговорил, что она на все времена, — неожиданно произнес Мельник, — и мне что в голову пришло. У нас такая страна, что в ней, по большому счету, все времена одинаковы. Такие люди… Ничем их не изменишь. Хоть кол на голове теши. Вот, казалось бы, и конец света уже настал, и на улицу без костюма радиационной защиты не выйти, и дряни всякой развелось, которую раньше только в кино можно было увидеть… Нет! Не проймешь! Такие же. Иногда мне кажется, что и не поменялось ничего. Вот, в Кремле сегодня побывал, — криво усмехнулся он, — и думаю: в принципе и там ничего нового. То же самое творится, что и раньше. Я даже теперь не очень-то и уверен, когда нам эту заразу забросили: тридцать лет назад или триста.