Между

Седой медленно выдохнул и прикрыл глаза. Надо было возвращаться – его ждали. Ждали не соратники и не сыновья, не любящая и не Владыка Аннуина – о них сейчас Охотник не думал. Его ждали те липкие жадные щупальца страха, которые мог рассечь только он. Страх и вечная битва с ним – лишь ради этого стоило возвращаться. Возвращаться, унося с собой самое могучее оружие против ужаса – этот молочно-белый свет, это абсолютное ощущение счастья, перед которым любой страх скорчится и издохнет.

Седой принялся завязывать волосы – долго и старательно. Он нечасто так уходил, но время от времени это было необходимо: когда он ощущал, что любовь, верность и все прочие чувства охотников его Стаи, да и других жителей Волшебной страны, разъедают его бесстрастный порыв, подобно тому как корни деревьев медленно, но верно крошат скалу, на которой растут. Седой уходил, чтобы освободиться ото всех чувств – добрых и злых, любых.

Он уходил и возвращался – свободным.

Чужим настолько, что его боялись собственные охотники.

Ридерху стало страшно. Его старуха-жена, точно почувствовав что-то, оступилась, обожглась и надрывно закашлялась от едкого дыма, клубящегося в хижине.

Так бывало и раньше. Так было всю его жизнь – на Ридерха накатывало что-то, а потом случалась беда, большая или нет, с его родными или с соседями. Ридерх очень хотел бы от этого избавиться, но не мог. Не знал, как. А пойти… к кому? к колдуну, живущему неподалеку? – так страшно признаться, что вот когда Мэгг родила мертвую девочку и сама умерла, это было, и потом, когда вдруг налетел град… ну, в том году, когда Джил утопилась… да, и перед тем, как она пропала – тоже… еще никто не знал, что это она с обрыва бросилась, а он чувствовал, как это черное его взяло за горло и словно велело… нет, нельзя такое ближе чем в десяти днях ходьбы от деревни рассказывать. Потому как если колдун не поможет, то ведь сельчане-то могут мало что его самого камнями забить – а что со старухой его будет, а с дочкой, а с внуками? Нет уж, хвала Дубу, никто не знает, как это черное накатывает на Ридерха, никто не считает его виновным в том ожоге, и еще в том, как крышу сорвало, и как сынишка Петта с моря не вернулся, и…

– Пойду сети проверю, – сказал Ридерх.

Ему было безумно страшно оставаться дома. «Если уж это случится, – безотчетно решил старик, – то пусть не под крышей».

– Куда тебя несет, дурень неугомонный?! – снова закашлялась жена. Рыбак ласково посмотрел на нее, вспоминая, какой высокой рыжекудрой красавицей она была двадцать лет назад, закусил губу, чтобы скрыть слезы, невольно навернувшиеся на глаза. «Вот и попрощались, старуха. Всё-таки мы прожили хорошую жизнь…»

Ридерх хлопнул дверью и, держась за больную спину, заковылял подальше от дома, чтобы это

случилось с ним одним. «Авось зять бабку не оставит…»

Ридерх медленно спускался к морю, когда на него налетела вьюга.

Осенью вьюг не бывает.

Старик-рыбак не испугался, он просто успел подумать: «Вот оно».

Ледяные зубы мороза впились в его тело, порыв ветра сбил с ног…

Кромка смерти: Друст

Мне показалось, что Седой ослеп. Что у него бельма вместо глаз.

Он двигался как слепой – до последнего камушка знающий свою пещеру, но не видящий ничего.

И никого.

Мне безумно захотелось спрятаться от него, схорониться за валуном, за выступом скалы, убежать в лес… только бесполезно прятаться от слепого. Зрячий не найдет, а от того, кто видит не глазами, не скроют ни камень, ни скала, ни деревья.

– Пойдемте, – сказал он нам и улыбнулся. Мороз по коже от такой улыбки. Словно на мертвом лице растянулись губы. – Я давно гоняюсь за этим кракеном, наконец-то выследил.

Он обернулся волком, и мы помчались.

Во мраке ан-дубно Седой ослепительно сиял. Как звезда. Только сейчас я понял, почему его называют Серебряным Волком.

Не знаю, каково было тем, кто бежал в первых рядах. Я держался позади, а был бы рад вообще оказаться где угодно, лишь бы не рядом с Вожаком. Убьет и не заметит, право слово…

На кракена мы вышли легко. Мерзкий, черный, он шевелил своими щупальцами, словно пытался дотянуться до чего-то… или до кого-то. Не успел. Охотники окружили тварь, а потом Седой прыгнул сам, будто белая молния…

Я сжимал бесполезный сейчас лук. Я уже твердо выучил – если тварь принимает облик кракена, то у нее есть воплощение в мире людей. Она цепляется за живое существо и через него добирается до людей, как было с той собакой.

И я, живой человек, могу увидеть эту тварь в двух мирах сразу.

Могу. Но отчаянно боюсь узнать, кем в мире людей был кракен, только что задранный Серебряным Волком.

…сельчане позвали колдуна, не зная, можно ли хоронить Ридерха. Буран среди осени – не шутка.

Тело старика лежало на морском берегу в невозможно вывернутой позе. Снег на мертвеце не таял.

Колдун склонился над ним, дотронулся до снега… и отшатнулся в ужасе – словно взглянув в незрячие глаза человека? волка?!

– Седой его загрыз… – пробормотал кудесник. – Сам Седой, вот оно как.