Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути

Если откликнитесь, то пишите: Bureau restant private boite 1799. 22 Rue St. – Augustin. – такой страшный адрес я принужден избрать в силу свалившихся на меня гонений полиции и стоящей за ее спиной эмиграции. Не знаю, где следующий месяц буду встречать!.. А по этому адресу все дойдет и будет мне переслано. Еще раз всего хорошего»[359].

Письмо профессора Н. Н. Алексеева

«Париж, 26 августа 1931 г.

Дорогой Николай Васильевич!

[…] Мысль Ваша дать Вашему ученику в качестве темы мои блуждания в поисках того, что называется «истиной», – а поиски эти составляют и составляли существенную часть подлинного моего «я» – вызвана дружественными чувствами к этой части моей жизни, и за нее я Вам искренне благодарен. После моих евразийских выступлений я резко разошелся с эмигрантским ученым миром. Теперь обо мне останки русской юридической мысли и слышать не хотят – вроде Спекторского или Тарановского. К советскому же миру я не пристал. Ваш голос издалека был мне очень радостен.

В последних Ваших замечаниях (в рецензии) Вы, по-моему, не правы. Я последовательно отделяю в моей книге науку от политики, но тем самым отнюдь не отрицаю политику, очищенную от незаконной

связи с научным знанием. В последней части я утверждаю: вот политика. Она корнями своими упирается в науку, но по существу от теоретического знания отличима. В изложении такой политики, преподнесенной в этом качестве, я никак не вижу противоречия. Другой вопрос – несовершенства и неполноты изложения. Критик не обязан знать, что первоначальный текст этой последней части моей книги был утерян при переходе из одной типографии в другую, и я был поставлен в необходимость в «ударном порядке» написать новый текст, вместив его по издательским соображениям в то количество листов, какое имеется в «Теории государства».

Вы правы, во время нашего путешествия в Париж в 1913 г. я был «добрым европейцем» и подшучивал над Вашим славянофильством. Но с тех пор прошло 26 лет – и каких лет! Мне кажется, я достаточно наблюдателен, чтобы видеть, что Европа треснула с тех пор в своих основах. И это побуждает к их пересмотру, переоценке. Делать пересмотр этот в смысле старой славянофильской догмы мне и посейчас не улыбается – поэтому правильно, если вы заподазриваете мое «славянофильство». Но к своеобразному «Евразийству» я пришел не внешне, а внутренне. Если считать «подлинным» евразийством небезызвестное мне прославление приятного запаха верблюжьего помета, то в этом смысле я не евразиец. Знаете, Николай Васильевич, об евразийстве куда легче говорить с умными западными людьми, чем с русскими. Они легко понимают евразийство умом, хотя во многом чужды ему сердцем. Может быть, эта неэмоциональная

стихия евразийства составляет мою особенность. Вы не будете отрицать, что и эта сторона нужна. Я зову евразийцев к реализму и к критицизму. Но это не мешает мне любить русско-евразийский мир, как его не могут любить западные люди.

Крепко жму Вашу руку и с радостью буду ждать от Вас дальнейших писем.

Искренне Ваш, Н. Н. Алексеев»[360].

Письмо пореволюционного клуба

«Париж, Исси-лэ-Мулино, 20-го сентября 1933 г.

Глубокоуважаемый гражданин профессор!

Мы регулярно посылали Вам наши издания – журналы «Утверждения» и «Завтра»; в третьей книге «Утверждений» мы сочли за особую честь перепечатать Вашу статью «Зарубежная смена», как всегда написанную исключительно блестяще.

Может быть, Вы обратили внимание на то, что сейчас нас особенно волнует проблема российской национально-исторической идеи, исторической миссии нашего народа. К сожалению, слабая подготовленность пореволюционной молодежи в культурном отношении предельно затрудняет наши изыскания. Затрудняет и то обстоятельство, что культурные силы эмиграции не всегда охотно приходят нам на помощь, а доступ к внутрироссийским нам закрыт.

На одном из собраний пореволюционного клуба в Париже мы и решили написать некоторым крупным мыслителям нового направления с просьбой помочь нам разобраться в мучающем нас вопросе. Мы были бы горячо признательны Вам, если б Вы не отказали, хоть кратко, высказаться о том:

1. Считаете ли Вы, что всякий великий народ имеет некую историческую миссию, некую свою национально-историческую идею?

2. Как правильнее всего формулировать российскую нац[ионально]– историч[ескую] идею?

3. Какова должна была бы быть ее «проекция на действительность» – государственную и социальную – в пореволюционной России?

Конечно, говоря о «пореволюционной России», мы говорим, так сказать, «о России через 50 лет» – а не о России современной.

За ответ были бы Вам бесконечно благодарны.

Секретарь пореволюционного клуба Ярмидзе»[361].

Письмо Н. В. Устрялова Ю. А. Ширинскому-Шихматову

«Харбин, 14 октября 1933 г.