Между нами только ночь

Не дай бог чтобы что-то живое, сияющее, пропадало не за понюшку табака. Домашние растения подбирал на улице. Кто-то поскандалит, крики, ругань, перебранка, возможно, рукоприкладство. Окно распахнется:

Ба-бах! – и вышвырнут в сердцах горшок с разлапистым “декабристом”.

Гордо реет “декабрист”, готовится к приземлению, растопырив темно-болотные клешни, мрачный и угрюмый. “Декабристы” не любят перемен. Их даже нельзя другим боком к свету поворачивать. А тут – целая ссылка: из Петербурга в Тобольск.

Заволокин подберет, пересадит. Глядишь, года через три хмурый суккулент просветлеет, вольно вздохнет да и выстрелит клейкими розовыми почками. Весь заснеженный декабрь будет полыхать малиновым и багряным на удивление Заволокину, он-то и не подозревал, что под такой грубоватой оболочкой сокрыто столько нежности и красоты.

Развал СССР, перестройка, уничтожение железного занавеса открыли перед ним блошиные рынки всей нашей необъятной планеты. Куда бы ни прилетел – в Гамбург или Будапешт, Париж, Нью-Йорк, Прагу, не говоря уже об Индии и Китае, в составе какой бы ни был пафосной делегации – с трапа самолета бежал на “флёмаркт” или “ярд-сейл”. И уж никакими силами его невозможно оттуда вытянуть, часами бродит, высматривает, копается в куче хлама, пока не сверкнет какая-нибудь штуковина и не поманит, суля приоткрыть завесу над тайной своего бытия.

Подумать только: чья-то рука сотворила этот кувшин и наполняла водой или вином, а может, кто знает, и превращала одно в другое; потом он упал, разбился, но Заволокин – за гранями времен, на краю света – его добудет, склеит, вдохнет новую жизнь.

И до утра скоблит на кухне какие-то черепки: они пятьсот лет пролежали в земле, вот он их надраивает!

– Радио орет, телевизор орет, – Саша говорила, – а он до рассвета расчищает фрагмент вазы или полирует бронзу.

Этот пылкий полевой азарт, обращение Заволокина к памяти вещи как сердцевине, солнечному ядру, откуда исходят лучи судеб ее прежних обладателей, имело прямое отношение к древней надежде на всеобщее воскрешение, о котором грезил Николай Фёдоров, между прочим тоже учитель и библиотекарь.

Если от человека осталась хотя бы одна вещь, которую он по-настоящему берег и любил, его можно воскресить, – считал Фёдоров. – И не только душу, но тело! Вот какие давал прогнозы. И если кто-то собрался остановить вереницу смертей, а также процесс постепенного исчезновения человечества в целом, обязан повсеместно открывать музеи!

Заволокин готов был во всём следовать указаниям Учителя – он мечтал основать музей в Пучеже, передав туда безвозмездно свою коллекцию. И провозгласить Пучеж культурным центром планеты. А родные Погорелки в десять домов превратить в природный ландшафтный заповедник.

Но главное, что Заволокин с гордостью мог предъявить Наставнику по борьбе с всепоглощающим временем, – это собственный заволокинский синодик

, поминальный список умерших художников, именно, как формулировал Фёдоров, – “обрастающий конкретными чертами прежде существовавших личностей”.

Много лет Саша составлял картотеку – нескончаемые фанерные коробки с плотными библиотечными карточками – некую антитезу реке забвения. А когда картотека сгорела, он ее не только восстановил, но и углубил, расширил русло, укрепил берега.

Например, “Иван Горошкин, родился в Самаре в таком-то году”. И дополнительные сведения, какие удалось откопать, в том числе название или описание работы художника Вани Горошкина, которую Саша добыл себе в коллекцию.

Кто-нибудь посмотрит – махнет рукой:

– Да у него там половина – мусор, почеркушки неатрибутированные, за которые никто не заплатит и ста пиастров, сплошь неизвестные имена!

А Заволокин ему в ответ:

– Да что вы понимаете все? Тот “великий”, этот “гениальный” – канарейки! Сотни безымянных художников, точно таких же, а то и более великих – жили, творили, они бы создали шедевры, распорядись их судьба по-другому. История несправедливо отнеслась к этим рисовальщикам, она не сохранила их имен.

Как слава находит художника? Кто-то начинает его коллекционировать, покупать, выставлять – кто-то в него поверил! Два брата-инженера двадцать лет собирали никому неизвестного Бойса, все тумбочки со шкафами набили. Галеристы не интересовались им, музейщикам было наплевать. А теперь попробуй, купи его войлочную шляпу! К тому же оглянитесь – кругом подделки! А у меня подлинники. Каждая работа сделана рукой художника!!!

– Вермеера забыли на двести лет! Еле вспомнили! – Саша говорил. – Или Михаил Ксенофонтович Соколов – уж на что почитаем искусствоведами! О нем пишут книги, защищают диссертации, устраивают выставки, а он только-только извлечен из забвения со своими хармсовскими повадками, трагической судьбой и двумя чемоданами работ, которые чудом сохранили две его любимые женщины. А есть другой Соколов, и третий, и четвертый, и столько же Куприяновых, если не больше!