Между нами только ночь

Фальк пробыл в Париже десять лет и возвратился в Россию в 1937 году. Благо, его не приняли за “французского шпиона”, как несчастного Казимира Малевича – за “германского”. У того прошла выставка в Берлине, а когда художник вернулся в Ленинград, моментально был арестован по обвинению в шпионаже. Следователь допытывался: “О каком сезаннизме Вы говорите? О каком кубизме проповедуете?” Хорошо, он оставил картины в Германии, а то бы их все уничтожили.

До отъезда Фалька во Францию его мастерская находилась в доме Вхутемаса на Мясницкой. Но туда уж не было возврата, в той квартире осталась третья бывшая супруга Фалька Раиса Идельсон. Ангелина Васильевна, четвертая жена, познакомилась с ним в тридцать девятом, они прожили вместе двадцать лет – всю оставшуюся жизнь Фалька.

Не имея ни кола ни двора, Фальк отправился в путешествие с летчиком Юмашевым. Прославленный “сталинский сокол”, перелетевший через Северный полюс в Америку, простер над Фальком крыло. Благодаря его высокому покровительству досталась Фальку просторная мансарда на чердаке знаменитого Дома Перцовой, где домоуправ упорно пытался устроить общежитие для уборщиц Военной академии имени Фрунзе.

А на четвертом этаже располагались художественные мастерские, там жили приятели Фалька – Куприн и Рождественский, давние соратники по объединению “Бубновый валет”. “Тихие бубновые валеты”, прозвала их Ангелина Васильевна (“громкие” – Кончаловский, Машков и Лентулов).

Ох, какой из чердачного окна открывался вид на Москву-реку и на Кремль вдали, описанный еще Буниным в рассказе “Чистый понедельник”!

Не знаю, туда ли заглядывал Саша Заволокин в гости к Ангелине Васильевне или уже совсем по другому адресу: в какой-то момент из Дома всех выселили. Причудливейший архитектурный памятник московского модерна лопух управдом норовил превратить в заурядное административное здание – сровнять фигурную крышу и сбить майолики с изображением красавцев павлинов, сияющих, великолепных, распахнутых, как африканское опахало на карминных кирпичных стенах.

Ангелина ввела “Сашечку” в круг своих друзей, потомков и наследников мифологических персонажей, легенд раннего русского авангарда. Познакомила с племянницей Лабаса, женой Каптерева, представила Берте Миллер, “Таточке” Шевченко и другим хранительницам очага и наследства художников.

В мастерских был страшный кавардак, всё осыпалось, рушилось, валялось без призора. Нагромождение картонных коробок, ящиков, а что в них? То ли старые газеты, то ли шедевры мирового искусства. Заволокин помоет окна, составит картотеку, разбирает, комплектует, нумерует, а потом чай с хозяйкой пьет, слушает ее рассказы.

– Интересней пожилой дамы, – говорил он, – для меня никого нет…

И, конечно, покупал. Живопись была ему не по карману, зато рисунки углем, перышком, карандашом, небольшие акварели, этюды, наброски – святое дело для Заволокина.

Иногда эти неописуемые старухи, ровесницы века, вещие, жесткие, несентиментальные, щедро одаривали его. Может, любили, может, хотели поблагодарить – за память, за любовь, за его восторг первооткрывателя. Ясно ведь, что отдают в хорошие руки.

– Санечка! У меня там валяется что-то для тебя, – звонила Ангелина Васильевна.

– В твоей коллекции столько миров! – удивлялся Лёня, перебирая пожелтевшие, голубоватые листы Софронова, Могилевского, Борисова-Мусатова, Каплуна, Милашевского, цепеллины Лабаса…

Почему-то над изголовьем Сашиной кровати полыхало множество закатов, акварели Зефирова и Ведерникова двадцатых годов – облачные, безоблачные, брусничные, шафранные, томные, торжественные, – разливные волжские закаты. Или восходы. Кто может знать наверняка – то ли это луч восходящего солнца, то ли заходящего?

– Я могу сказать, в котором часу был написан каждый из них! – говорил Саша, скучая по Волге, он ведь родился на ее берегах.

Сестра Таня, тетки Аля, Римма, всех не переберешь, по-волжски окают, как им и подобает. А Заволокин – нет. Зато стоило ему переступить порог, просто выйти из подъезда и зашагать по улице семимильными шагами, повсюду его сопровождал, вернее несся впереди, это многие замечали, речной свежий ветер. Минуту назад был полный штиль, внезапно кроны деревьев зашумят, зашелестят, заколышется клевер, взлетят занавески и давай раскачиваться над столом абажур… Ясно, что приближается Заволокин.

Буйный ветер ноябрьский гнал его после работы по улице Лесной, вдруг он увидел разрушенный дом с темными окнами. Когда-то в этом здании находилась цирковая типография. Я хорошо ее помню, поскольку на Лесной в кирпичной серой пятиэтажке жила тетка Анна, сестра моей бабушки Фаины. На подъезде висело ее объявление, начертанное затейливыми буквами, которым она обучилась еще во времена всеобщей ликвидации безграмотности:

“Товарищ!

Придержи дверь, не хлопай!”