Между нами только ночь

Заволокин поставил перед собой сверхзадачу – собрать всех, без исключения, несметных, неисчислимых, и поименно назвать, чтоб они не канули в вечность. Вот истинный подход архивариуса: “оживить и раскрутить свернутое временем полотно сознательной чувствующей личности”. Если ты отыскал Ивана Горошкина – всё, он ожил. Он тут, с тобой, на Земле, глядит на тебя васильковыми глазами, речной ветер заполаскивает льняную рубаху, ворошит русый чуб. Счастливый, молодой, он стоит с деревянным ящиком красок на крутом волжском берегу, разве можно его забыть, невзирая на то – знаменит он, не знаменит; да какая разница?

– История двадцатого века такова, – горячился Заволокин, – сколько было потеряно, загублено, мы понятия не имели, какие художественные миры канули в небытие, сколько мы потеряли и чего лишились! У кого-то вдова сообразила, как распорядиться наследием, у другой не получилось. От кого-то осталось две-три картины…

Был такой художник Евгений Александрович Лысенко, известно, что он приехал в Ташкент в девятнадцатом году, работал проводником, жил в Москве, учился у Тышлера – это всё. Четыре могучих полотна свидетельствуют о том, что на Земле гостил этот выдающийся художник. Их нашли в плачевном состоянии, без подрамников, сложенные во много раз, как куски обычной ткани. Четыре шедевра. “Великие силы”, “Силы Земли”, “Автопортрет” и “Бык”.

И этот “Бык” – всем быкам бык!

– Вот книга “Дар”, полюбуйся, – возмущенно говорил Тишкову Заволокин, – тут перечислены художники и сколько они стоят. А ты открываешь и видишь – здесь нет многих и многих! Мы знаем процентов десять или пять, а остальные девяносто? Они не участвуют в выставках, не продаются, ну и что? Их не существует в природе? А я хочу, чтоб они заняли свое место в истории искусства.

– Это как планктон, – Лёня вторил ему, – такой агар-агар, знаешь, в чашках биологи выращивают колонии бактерий? Он тоже из водорослей, живой, но исследователям неинтересен. Агар-агар – питательная среда для какого-нибудь грибка, волнующего ученых. Так и в художественном мире – мы знаем Фалька, Машкова, Ларионова, а рядом жил мастер, которого мы не знаем и никогда не узнаем, а он был гениален! Вот художник Чекрыгин…

О Чекрыгине они могли говорить часами.

В 81-м или 82-м для Заволокина и художника Тишкова, еще не знакомых, даже и не подозревавших о существовании друг друга, произошло событие, которое предопределило их дальнейший путь среди звезд, галактик и планетарных систем. Именно этот, казалось бы ничем не примечательный, случай соединил их пути, как параллельные линии Лобачевского, имеющие неминуемую точку пересечения в бесконечности.

В Доме графики при Музее изящных искусств имени Пушкина открылась выставка художника Василия Чекрыгина. Бесчисленное множество рисунков, выполненных углем на бумаге, висели на стенах уютного особняка на Волхонке, теснясь в простенках и между окон с занавесками. Всё это непонятно как сохранилось: Чекрыгин рисовал углем и никогда не фиксировал рисунок. Уголь ложится легко, бархатисто, он живой, как пыльца на крыльях бабочки. Все работы Василия Чекрыгина можно стереть пальцем. Неудачно заденешь – и сотрешь.

Гудение угольной пыли, прикрытое стеклами рам, стояло в воздухе, наэлектризовывая пространство музея, солнечный свет пронизывал его, материализуя прозрачные радужные тела душ, все они жаждали неподдельного воскрешения, как будто им мало было того, что гениальный художник уже вывел их из небытия и воскресил на бумаге.

На эту выставку в одно и то же время, или разминувшись на два-три дня, пришли Тишков и Заволокин. Они ходили по комнатам музейчика, одинаково созерцая невероятные сгустки энергий, а не просто нагромождение фигур.

Рисунки, названные Василием Чекрыгиным “Воскрешение мертвых”, кружились вокруг этих с виду обыкновенных зрителей, двух молодых людей, им тогда было двадцать восемь и двадцать девять лет, у одного – длинные волосы и легкая сутулость, второй – близорук, высок и так же, как первый, худ. Почему они оказались на этой выставке, станет ясно через много лет.

Александр Заволокин будет строить свой “Собор воскрешающего музея”, именно так назывался текст Василия Николаевича Чекрыгина, вывешенный тогда на стенке между угольными изображениями встающих с колен обнаженных людей, простирающих руки к фигуре – в центре листа.

А Тишков через двадцать пять лет построит инсталляцию “Небесные водолазы”, в которой расскажет об ушедших отцах, вечных уральцах, ставших ласточками небесными и взыскующих воскрешения.

Разноцветными пуговицами, собранными в шкатулки его матерью Раей и моей Люсей, старыми пуговицами с одежд наших лучистых предков – он выклеит на холсте – метр на полтора – лик Богородицы “Оранты Панагии” и назовет это “Воссозданием образа из частиц утраченных жизней”.