Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

Его превосходительство полномочный министр Испании заказал карету на половину седьмого. Барон де Беникарлес, надушенный, нарумяненный, при всех орденах и регалиях, одетый с женственным изяществом, положил на столик в приемной свою шляпу, трость и перчатки. Ослабив стеснявший его пояс, он вернулся в спальню, аккуратно, чтобы не помять, задрал штанину и впрыснул морфий. Слегка прихрамывая, он снова подошел к столику и, встав перед зеркалом, надел шляпу и перчатки. В яйцевидных глазах и усталых складках у рта отражалось течение его мысли. Когда он надевал свои перчатки, ему явно вспомнились желтые перчатки дона Селеса. На смену перчаткам явились другие образы, замелькав со скоростью молодых бычков на арене. В сумбурном гуле обрывков фраз и неясных мыслей несколько слов все же связались в прочную цепь, полную эпиграфической силы: подонок… выродок… содомит! И с этого умопомрачительного трамплина мысль делает сальто-мортале и снова повисает в безвоздушном пространстве, невесомая, газообразная: «Дон Селес! Осел ты потешный! Чудо глупости!» Мысль, растворясь в смутно-радостном ощущении, преобразовывается в последовательно сменяющие друг друга пластические видения поразительной логической стройности и абсурдной конкретности сновидения. Дон Селес в пестром шутовском наряде откалывает номера на цирковой арене. «Это он, он, пузатенький гачупин! Вот шут гороховый! Моя выдумка про Кастелара удалась на славу. Этот болван Селес и впрямь вообразил себя министром финансов».

Отойдя от зеркала, барон прошел приемную и галерею, отдал какое-то распоряжение своему камердинеру и спустился вниз. Его оглушил грохот ослепительного водяного потока. Карета катилась, почти касаясь воды. Кучер, раздув от натуги щеки, с трудом сдерживал лошадей. У дверцы кареты застыл в почтительной позе лакей. В зеленом лунном сиянии, струившемся сквозь редкие облачка, фигуры приобрели отрешенный характер, какую-то бледную жестокую рельефность. Испанский полномочный министр, занеся ногу на подножку, вдруг поймал нужную, но никак не дававшуюся ему прежде мысль: «Если возникнет определенный казус, я не должен ставить себя в нелепое положение; отношение каких-нибудь четырех лавочников меня не спасет. Глупо восставать против мнения всего дипломатического корпуса. Глупо!» Карета катилась. Барон безотчетно приподнял шляпу. И только потом спохватился: «Кажется, кто-то со мной поздоровался. Интересно, кто?» С досадой взглянул на оглушенную музыкой, залитую светом, веселящуюся улицу. Испанские флаги развевались над лавками и ссудными кассами. Выглянув из кареты еще разок, вспомнил почему-то пьяное застолье в «Испанском казино». Затем по крутой спирали опустился на самое дно своего сознания, целиком отдавшись во власть изысканного, щекочущего нервы чувства отъединенности от мира. Замелькали в акробатическом кружении не связанные логически обрывки мыслей, образов, слов: «Эх, назначили бы меня в Центральную Африку, где, слава богу, нет испанской колонии… А все же шут гороховый этот пузатый Селес!.. Лихо это получилось с Кастеларом!.. Быть может, чуточку зло. Стыдновато, конечно. Шутка не из изящных… Но ведь он наверняка заявился с этими проклятыми векселями. Другого выхода не было. Осенило же меня! Долг, понятно, увеличится… Противно и унизительно. Но разве на жалованье, которое платит Каррера, проживешь? Стало быть, и грех невелик».

II