Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Вы много выиграете, если позволите нам, женщинам, руководить вами.

— Я к вашим услугам.

— Мы еще посмотрим, стоит ли браться за вас.

Тьерри и Хосефина редко посещали театральные представления, они отправлялись на них лишь тогда, когда знатоки уверяли, что выступает хороший тенор или сопрано с большим будущим, или когда сеньор Куэльяр заявлял, что не может отказаться от удовольствия послушать арию или дуэт из какой-нибудь любимой оперы.

После спектакля Куэльяры возвращались в круг своих знакомых, Тьерри занимал привычное место и без помех беседовал с Хосефиной.

В павильоне оркестр часто играл произведения Чуэки^{251}; с последними аккордами пасодобля^{252}

из «Главной улицы»^{253} или чотиса^{254} «Белый жилет» публика расходилась по домам. Хосефина жила в старом большом доме в центре Мадрида; Хайме часто прогуливался под ее окнами, потом девушка выходила на один из балконов, и у них начинался долгий разговор.

XXV

Богач Максимо Пенья Монтальво, предки которого сколотили состояние в Америке, жил на широкую ногу. Это был крепкий, плотный, коренастый мужчина с красным, налитым кровью лицом мясника, с узким широким лбом и вдавленным подбородком, рыжеусый и светлоглазый. Ему едва перевалило за тридцать, он считался заядлым спортсменом и любил щеголять в серых костюмах. Образование он получил в Париже. Ввиду врожденного дефекта речи и приобретенной в юношеские годы привычки он произносил «р», грассируя, на французский манер.

Максимо всегда тянуло к аристократам, но в его наружности не угадывалось даже намека на какой-либо аристократизм: он смахивал на извозчика или французского кабатчика. Максимо был начисто лишен присущего, например, сеньору Куэльяру изящества и тонкости персонажей Эль Греко; не было в нем и ничего рыбьего, что, как мы уже говорили, весьма характерно для испанской аристократии. Максимо водил знакомство с людьми, принадлежавшими к сливкам мадридского общества, и со дня на день ожидал, что ему пожалуют дворянство. Человек богатый, он не стеснял себя в расходах и тратил немалые деньги на женщин. Ходили слухи, что он состоит в интимной связи с очень красивой сеньорой, маркизой Вильякаррильо. Сплетники уверяли также, что Пенья Монтальво, близкий друг графа Арасены, был когда-то одним из многочисленных любовников его супруги. Знакомые считали Максимо широкой натурой. По их словам, он всегда готов дать взаймы другу и вообще рад помочь кому угодно, лишь бы друг или проситель принадлежали к аристократии или имели к ней хоть какое-нибудь отношение. Сам Максимо объяснял подобное ограничение тем, что друзья у него водились лишь среди людей высокопоставленных.

Познакомившись с Тьерри и узнав, чем тот занимается, Монтальво почувствовал к нему острую антипатию. Этот латиноамериканец был в душе честолюбцем и карьеристом и не одобрял ни поведения юноши, ни его самого, человека другого сорта, наполовину янки, не похожего на Максимо ни обликом, ни характером. Пенья был из тех карьеристов, которые постоянно приспосабливаются к среде и особенно уважают те нормы поведения, которые установило светское общество, а теперь ему вдруг довелось встретить честолюбца совершенно иной школы, более смелого, свободного от сомнений и предрассудков и идущего напролом, подобно тому как индеец с мачете в руках пробирается по девственной сельве, срубая все, что преграждает ему путь.

Пенья Монтальво проведал о том, что в ранней юности Хайме за какую-то скандальную историю исключили из коллежа в Ангулеме. Что это была за история, какого сорта — высоконравственный Максимо не знал, однако предположил, что дело шло о чем-то непристойном — видимо, о гомосексуализме. Не ограничившись одними предположениями, богач поделился своим открытием с друзьями. Слух распространился и вскоре дошел до Хайме, который в ту пору особенно боялся уронить себя в глазах Хосефины. Услышав о сплетне, Тьерри был совершенно убит и долго не знал, какие меры принять. По зрелом размышлении он написал Пенье Монтальво учтивое письмо. Стоило лишь латиноамериканцу вежливо ответить на него, и неприятной истории был бы положен конец. Однако спортсмен питал к Тьерри антипатию и вместо того, чтобы отказаться от роли распространителя оскорбительной сплетни, составил ответ в самых наглых выражениях, откровенно давая понять, что отнюдь не считает это обвинение абсурдным.

Вероятно, он решил выказать свое презрение Хайме, выслуживаясь перед своими приятелями-аристократами, сильно задетыми дерзостью молодого писателя и тоном его статей.

Прочитав письмо, Тьерри почувствовал себя так, словно его ударили хлыстом. Он чуть не задохнулся от ярости, а когда приступ гнева прошел, Хайме впал в состояние крайней подавленности. Он не мог ни есть, ни спать. Его страшила мысль о том, что он не проявляет решимости и упускает инициативу. Для него настала минута испытания, а он бездействует! Он казался самому себе трусом, человеком малодушным, мягкотелым, безвольным и ничтожным.

XXVI