Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Помню, как отдыхали мы с Гришей Поженяном и Юликом Эдлисом в Доме творчества в Юрмале. А Миша приехал туда с театром на гастроли и позвал нас в свою гостиницу. На этой самой вечеринке дело кончилось скандалом. Хотя заведомо следовало этого ожидать – темпераменты Поженяна и Козакова должны были столкнуться. Поженян читал свои стихи, а Миша начал читать Бродского, причем, в большом количестве. Гриша был принципиальным человеком, и взгляды Бродского и его поэзия были ему чужды. То было время, когда Бродского не очень жаловали. У них разгорелся дикий спор, и дело чуть не дошло до драки. Мы с Юли-ком их с трудом разняли.

Помню встречу нашу в Доме творчества писателей в Пицунде, где мы с тем же Поженяном отдыхали и работали. А с Мишей мы еще в Юрмале выяснили, что оба играем в теннис. Я вообще всю жизнь активно занимался спортом, и там договорились, что в любом месте, где встретимся, обязательно сыграем. Договорились поиграть на его корте в Доме актера. Но Миша был далек от занятий теннисом, и этот матч оказался для него крайне неудачным. Я возвратился к себе и неосторожно рассказал об этом Оле Яковлевой. Оказалось, что они с Мишкой были из разных лагерей Театра на Малой Бронной, и она очень обрадовалась его поражению. С большим ликованием даже потанцевала в холле. Такое было у нас веселое и легкое времяпрепровождение.

Но что для меня еще осталось в памяти о том эпизоде, это наш разговор с Мишей после того неудачного поединка. Мы пошли с ним поплавать, и он рассказал о своей творческой мечте – поставить «Пиковую даму». И он тянул с этим делом – никак не мог придумать, как делать смерть графини. Сцена в гробу никак не давала ему покоя и останавливала его. Потом именно из-за этой работы он угодил в психиатрическую клинику.

Когда мы стали с ним родственниками – встречались на каких-то семейных праздниках. И меня всегда восхищали прекрасные отношения внутри его клана. Все любили его, застолья были веселыми и богатыми. Его привычка брать всё внимание на себя во всех компаниях и пр. могла создать обманчивое впечатление, раздражала некоторых. Изображали его нередко эгоцентричным.

Но в один из последних таких вечеров я провожал его из ресторана домой. И он поразил меня своим откровением о страшном одиночестве. Это при том, что вокруг было столько близких людей.

О его многочисленных и не всегда удачных романах я слышал, но никогда не вникал в подробности. Помню только, что он повторял: «Страдаю за красоту».

Помню, когда хоронили Андрея Миронова, пройти в Театр Сатиры было невозможно. Мы случайно столкнулись с Мишей, и он, известный каждому полицейскому, протащил меня с собой. Выглядел он совершенно подавленным. И мне особенно ясна была его беззащитность перед бедой.

Думается, в применении к Мише трудно так сразу сказать: «хороший человек», но я всё же думаю, что он именно «хороший человек». Он был добрым и человечным. И вся эта фанаберия, которая была в нем как в актере, ставшем с первых дней любимцем страны, совершенно не заслоняла его сущность. Он ведь был абсолютно беззащитным в разговорах, иногда даже с посторонними людьми, с которыми и не стоило быть таким откровенным. Он не собирался просто хорошо выглядеть. И вся эта требуха, нависшая на нем, и его такое показное высокомерие и манерность – это всё ерунда.

И тогда не сразу, а через какое-то время я начал понимать, что он открытый и трогательный человек.

Леонид Зорин

Жизнь, полная расставаний[17]

На протяжении многих лет я часто наблюдал Козакова. Это была на редкость занятная и привлекательная натура, пребывавшая в постоянном движении, да и понятно – щедрот природы было в нем будто на пятерых, и все дары просились наружу.

Он появился на Божий свет в истинно петербургской семье. Отец его был одаренным писателем и благороднейшим человеком, мать – образованным литератором, красивой притягательной женщиной. Друзья родителей – артисты, филологи, вся ленинградская элита (сам Козаков любил повторять, что он провел свои детские годы на коленях у Эйхенбаума). В доме звучали стихи и музыка – в соединении с аурой города они творили особый мир, далекий от советской реальности.

Когда я увидел его впервые, он был эффектным молодым человеком. Стройный, гибкий, черноволосый, с тонкими чертами подвижного, чуть удлиненного лица, отмеченного выразительной нервностью, он выделялся среди актеров своей подчеркнутой интеллигентностью.

Он произвел немалый шум при первом же своем появлении в дипломном спектакле мхатовской студии. Он был партнером совсем еще юной, очень красивой Татьяны Дорониной в комедии Оскара Уайльда. Роль светского повесы, искрящегося небрежным снисходительным юмором, была ему по стати, по мерке. В английской пьесе вдруг обнаружилась галльская кружевная вязь. Традиция Мариуса Петипа, блистательно ограненная Радиным и оборвавшаяся на Кторове, казалось, нашла своего продолжателя.