Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Миша уехал в Израиль. Но для меня тогда этот его поступок был нормальным. Время было такое, тяжелое. В стране была непонятная ситуация. Народ в театры не ходил. Зрители были заняты поиском пропитания. Уехали актеры Театра Маяковского, Малой Бронной. Но у нас не было чувства, что Миша уезжает навек. Мы думали, что он будет работать и там, и здесь.

Уезжая, Козаков объяснял, что у него маленький ребенок, которого здесь нечем кормить. Он стал всюду ходить с маленьким ангелоподобным Мишенькой на руках. И про него говорили, что Миша ходит, как Мадонна с младенцем. Он делал шоу из своего отъезда. Ему надо было и себя, и всех остальных убедить, что он поступает правильно. Но главным было то, что у него здесь не было работы, а там ему виделись перспективы. Его туда звали. Он приезжал к нам с Михаилом Мишиным и тоже объяснял, почему уезжает. Никто здесь не хотел слушать стихи. И была неудача с «Тенью».

Мы же его все очень любили. Я знаю, как его всегда ценили и любили друзья его молодости – Ширвиндт, Табаков. Они его принимали таким, какой он есть. Все понимали, что это невероятный талант, но очень тяжелый характер.

Никто его никогда не списывал ни с каких счетов. Он никогда не был сбитым летчиком.

Всем было интересно, как он там будет работать. Он был переполнен надеждами.

Через некоторое время мы поехали с Мишиным с концертами в Израиль, позвонили ему, и они с Аней нас приняли в хорошей квартире в Тель-Авиве. Козаков был благостен, рассказывал, как играет на иврите. Нам было интересно, радостно и спокойно за него.

Он говорил:

– Я живу на Пицунде. Я же всегда любил приезжать на Пицунду и очень грустил, что приходится уезжать оттуда. А теперь я живу на ней постоянно. Хожу ежедневно по утрам на море, ем хорошую еду, здесь тепло и дружелюбно.

Мы даже слегка позавидовали ему.

Потом он стал делать спектакль по Ноэлю Кауарду «Невероятный сеанс». История была такая: я увидела в Польше у Адама Ханушкевича в Малом театре Варшавы великолепный спектакль «Сеанс». Михаил Мишин перевел пьесу, которая называлась «Неугомонный дух», я даже хотела сама ее ставить. Козаков тогда создал свою «Русскую антрепризу» и решил поставить эту пьесу. Он приехал в Москву. И это был уже совсем другой Козаков. Он возненавидел Израиль, там со всеми переругался, сам был в чрезвычайно нервном состоянии. Считал, что там провинция и местечковость, и жить ему там совершенно невозможно.

Любое сверхтщательно продуманное мною предложение по постановке какой-либо пьесы не просто отвергалось, но выслушивалось вполуха… Десятка полтора обдуманных или уже поставленных мною когда-то пьес я пытался всучить, уговорить прочитать по-английски или – еще проще – увидеть на видеокассетах, специально привезенных из России. Пьесы не прочитывались, кассеты не просматривались. Я терял последние силы и впадал в очередную черную депрессию.

Михаил Козаков

Он приехал делать спектакль здесь, но выпускать его должен был в Израиле с намерением потом возить по городам и странам. Мы начали репетировать в Доме актера. С нашей стороны были Ольга Аросева, Татьяна Кравченко, я. С израильской – Валентин Никулин, Людмила Хмельницкая и еще одна молодая актриса.

Потом мы поехали в Израиль. Миша был очень нервный, вспыльчивый и не ждал ничего хорошего в смысле приема спектакля. Продюсером была Аня Козакова. Это был адский выпуск. Там еще была страшная непогода – январь. И абсолютно библейские грозы: ветер выл не переставая, шли дожди. Как будто сама природа была против нас. Помню, мы курим на крылечке нашего репетиционного помещения, и я спрашиваю Мишу:

– А может быть такая погода на премьеру?

И он отвечает обреченно:

– Да в этой стране всё может быть! И никто не придет…

У него были абсолютно пораженческие настроения, до того, что иногда он был, как бы, парализован и даже не мог репетировать. Например, приходил тамошний балетмейстер, и Миша мне жаловался:

– Ну, воооот… пришел балетмейстер, который двигается хуже нас с тобой. И будет что-то нам стаааааавить…

Это были и смех, и слезы. Но тем не менее, всё как-то сложилось, и мы там сыграли премьеру, и потом еще одиннадцать спектаклей в одиннадцати городах Израиля. Меня пригласили на местное радио рассказать о спектакле, но попросили ни в коем случае не называть фамилию режиссера, потому что фамилия Козаков вызывала уже в Израиле жуткие ассоциации. Он действительно уже со всеми разругался. И я ухитрилась рассказать о спектакле, ни разу не назвав его фамилии. Такая была ситуация.