Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Спектакль имел большой успех, но Миша всё равно был постоянно всем недоволен. Всё его поведение было каким-то невообразимым. Он не радовался успехам актеров, считая, что он – автор спектакля. Он хотел исключительно личного успеха. Он искал поводы для ссор. Мы все от него настрадались. Это был уже совсем другой человек. Атмосфера была так нехороша, что несколько раз у нас всех вставал вопрос о выходе из спектакля.

Я вспоминала, как на «Покровских воротах» он всех заряжал оптимизмом и уверенностью в себе. А здесь он просто всех чморил. Это был период его тотальной нелюбви.

Мы катали спектакль несколько лет с большим успехом. Так случилось его возвращение в Россию. Он требовал от антрепризы настоящего театра. Но это не получалось, потому что мы всегда должны были играть на тех сценах и тех стульях, которые нам предоставляли разные площадки. Мы приехали в Америку и играли в запущенном актовом зале какой-то школы. И Миша лег вниз лицом на какой-то страшный диван и проговорил: «Позор, войска, халтура…» Так он, видимо, оценивал свое падение от охлопковского Гамлета до зала этой школы. Это было очень тяжело. А спектакль мне очень нравился, и моя роль имела успех. Но тут Регина сыграла очень скверную роль. Она посмотрела именно тот спектакль в школе и в разговоре с Мишей разнесла его в пух и прах. Он собрал нас и с грустью поведал, что, по ее мнению, даже он играл плохо. Но это не было правдой! Просто Регина, видимо, ревновала своего Мишу к этому новому Мише. Мы жили в очень скверных отелях на окраинах городов. Нами руководил очень нервный режиссер, вечно недовольный. И только благодаря тому, что мы сдружились, мы как-то держались. Даже слегка отстраняясь от Козакова. Нам надо было даже его избегать. Поэтому его взрывы ненависти иногда промахивались.

Продюсер у нас тоже был довольно странный. Аня всегда брала с собой на гастроли детей. Они почему-то селились все в один номер, и в результате Козаков – премьер и режиссер – не мог ни отдохнуть, ни покурить, ни успокоиться перед спектаклем. У них с Аней была типичная итальянская семья. Они то ругались, то бурно мирились.

Когда не было Ани, мы с Кравченко лучше с ним справлялись. Он держал себя в руках и старался не пить. Он никогда не выходил на сцену подшофе, особенно в поездках. Он мог выпить в промежутках. Два часа поспит – и выходит прекрасный, как огурец.

Я играла с удовольствием, пока он не стал ко мне скверно относиться. Он не мог меня переносить на сцене, а я не могла переносить его. Он мог перетянуть внимание на себя, на сцене зашипеть: «Всем смотреть на меня и любить меня!» Однажды он в сцене, которая мне очень нравилась, стал перед моим носом махать платком. Я не могла понять, в чем дело. Потом оказалось, что он хотел убыстрить темп, сократить мою реплику и начать быстрее говорить самому. Это было невыносимо. И на следующие гастроли в Америку я не поехала со словами: «Или вы перестаете возить с собой детей и Козаков перестает пить, или я больше с вами не езжу! Ищите мне замену!» В ответ мне было сказано, что сами они ничего не меняют, а замену найдут мне. Спектакль после моего ухода долго не продержался.

Но я продолжала к нему хорошо относиться, несмотря на эти наши страсти. Я понимала, как его мотает. У них начались большие скандалы с Аней. Я по-женски понимала, что ей было очень тяжело. Аня заболела и уехала лечиться в Израиль. Фактически она поступила как Регина – сбежала от своего тяжелого мужа. Она даже бросила заниматься антрепризой, в которой уже было несколько спектаклей.

После моего ухода мы с Мишей общались мало, но я видела его во всех последних шекспировских ролях. Я ему говорила, что он, наконец, вернулся в свое шекспировское поле. И ему это очень шло. Там всё было на месте: его широкие жесты, многозначительные повороты головы, его дикция, его голос, его значительность. И, слава Богу, я могла ему это сказать, и он был счастлив это от меня слышать. Я не преувеличиваю своей роли в его жизни.

Аня уехала и прервала нашу с ней дружбу. А Козаков остался один. Мы пересекались с ним на каких-то мероприятиях. Мишин ему перевел еще пьесу.

Я думаю, что заключительная часть жизни Козакова была очень тяжелой, рваной и неудачной. По настроению, по работе, по всему. Время от времени рядом с ним появлялись какие-то женщины, но они быстро исчезали, потому что с ним действительно было очень тяжело. Я не была его женой, но антреприза – это же почти семья, и психологически я не могла его вынести. Наверное, только Регина в свое время и могла с ним справиться, и тот период так и остался самым удачным в его жизни.

Миша начал болеть, обнаружилась масса проблем. Но он не был маргиналом, он всё равно оставался Козаковым. Его место было столь значительным, что даже в самые тяжелые моменты он его не потерял. Он поспевал за временем, он мог прекрасно говорить, он писал книги.

Конец его жизни был тоже шекспировским, т. е. трагическим.