Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

С Михаилом Михайловичем мы все прошли еще одну школу театрального искусства – его, особую, Козаков-скую! Я же еще и как начинающий драматург приобрела колоссальный опыт. Если бы вы знали, как было приятно сознавать то, что мой собственный текст разбирает, обдумывает и сценически воплощает этот уникальный и неповторимый Мастер!

И снова знакомство

Премьера была сыграна, и спектакль «Любовь по системе Станиславского» зажил своей жизнью. И эта жизнь была прекрасна! Первым московским «домом» стал для нас Театр на Малой Бронной, где мы стабильно играли на протяжении года. Сторожа театра ещё помнили те времена, когда Михаил Михайлович служил на этой прославленной сцене. Его обожали там буквально все, от буфетчиц до гримеров, и Козаков купался в этой атмосфере. Было такое ощущение, что это как раз то, о чем Он мечтал до встречи с нами – снова оказаться в стенах театра.

Весь процесс выпуска спектакля очень сдружил наш небольшой коллектив, центром которого был, конечно, Козаков. Каждый относился к Нему по-своему: кто с юмором, кто с нежностью, кто на равных, а я – с бесконечным благоговением. И чем больше мы общались, чем больше Михаил Михайлович открывался со всех сторон своей гениальной и непростой личности, тем больше страха в общении с ним у меня возникало. Не могу эту нелогичность объяснить. Иногда, находясь с ним наедине, меня сковывал паралич – отвечала невпопад, старалась не смотреть в глаза, всё время находила повод, чтобы смыться, улизнуть. Наверное, в этом было мое особое проявление любви к нему. Очень я на себя раздражалась тогда и завидовала тем, кто мог общаться с Ним запросто. Это нужно было пережить, но до конца от этого я так и не избавилась и по сей день.

Приходя к нему на кладбище, я долго стою на аллее, прежде чем подойти к могиле, а подходя, всегда произношу про себя: «Михал Михалыч, к Вам можно?», как будто стучусь в дверь его грим-уборной. И каждый раз кажется, что я недолго побыла, минут десять, но на самом деле проходило больше часа. И каждый раз вспоминается что-то новое, всплывают неожиданные и давно забытые эпизоды, краски, звуки. Его фразы, обращенные ко мне, уже звучат в памяти новым смыслом. Я вступаю с Ним в диалог из прошлой жизни и задаю вопросы, которые не решалась задать тогда или отвечаю на его вопросы по-другому, честно, а не так, как когда-то отвечала Ему…

За время, которое мы провели вместе, был поставлен еще и спектакль «Цветок смеющийся», а «Любовь по системе Станиславского» был сыгран с Михаилом Михайловичем ровно сто раз! Это были последние и единственные за последние годы театральные постановки Козакова! Мы объездили с «Любовью по системе Станиславского» полстраны, были в Германии и Америке, и каждый раз всё было по-новому, по-другому… Козаков всегда был непредсказуемым и интересным. Иногда слабым и беззащитным, иногда мощным и воинственным, грубым и нежным; то искрометно шутил, то вообще забывал, что такое чувство юмора – он был разным, но никогда не был скучным.

Спасибо Ему, что Он был и остается в моей жизни! Моя личная трагедия Его ухода невосполнима. Я любила, люблю и буду любить всегда этого сложного, странного, искреннего и невозможно талантливого человека – Михаила Михайловича Козакова.

Андрей Рапопорт

«Он оставался хулиганом и мальчишкой!»[36]

Михал Михалыч Козаков – человек, которого я знал всю свою жизнь, и он меня знал всю мою жизнь. Потому что он со студенческих лет был дружен с моими родителями – актрисой Марией Кнушевицкой и режиссером Михаилом Рапопортом.

Все последние годы его жизни мы были особенно дружны. Я стал играть в его антрепризе, часто с ним виделся, и в наших гастрольных поездках мы с ним всегда занимали одно купе.

Вот эти «купейные» воспоминания в основном и остались в моей памяти. Одно дело – Козаков при большом стечении народа, иное – когда один на один.

Помню, как отчаянно курили мы с ним вместе, когда врачи строжайше запретили ему курить что-либо кроме трубки. Я тайно приносил ему хорошие сигареты. Ми-хал Михалыч закуривал и спрашивал, что я видел, читал в последнее время. Как только я называл кого-то гениальным, он взрывался:

– Не смей говорить «гениальный»! Гениальной была Фаина!

– Ну да… а Евстигнеев?

– Женька… он был великий, но может быть, даже и гений… действительно…

К самому себе он относился очень критично, себя всегда недооценивал. Был удивительно нейтрален со своей невероятной славой и популярностью с молодости и до последних дней. Не терпел слова «звезда»:

– Звезд до хрена. Артистов хороших мало, играть некому!

Любимые всеми «Покровские ворота» называл «просто хорошим кино». Больше ценил у себя «Безымянную звезду» и «Визит дамы». О самом себе в ответ на похвалы говорил:

– Я неплохой артист, неплохой режиссер, пишу неплохо, чтец – хороший.

Действительно, он гениально читал! А какое количество стихов знал наизусть! Я как-то спросил у него, знает ли он наизусть всего Пушкина? Он на меня заорал – он вообще мог на меня орать чаще, чем на остальных, «чужих»: