Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

67. Непомерность за непомерность. То, что совершили немцы, недоступно пониманию, ибо ужаснейшие преступления действительно кажутся совершёнными скорее как планомерно-слепые и отчужденные террористические меры, нежели спонтанно, ради удовлетворения. По свидетельствам очевидцев, пытали бесстрастно и убивали бесстрастно, и именно поэтому, возможно, сверх всякой меры. Всё же наше сознание, пытаясь противостоять неописуемому, постоянно вынуждено возвращаться к попытке понять всё это, если не хочет субъективно впасть в объективно господствующее безумие. Напрашивается мысль, что ужасные преступления немцев суть нечто вроде превентивной мести. Система кредитования, в которой все расходы, даже завоевание мирового господства, можно покрыть авансами, определяет и действия, которые обрекают эту систему и всю рыночную экономику в целом на гибель – вплоть до самоубийства диктатуры. В концентрационных лагерях и газовых камерах словно разом погасили вексель на гибель Германии. Никто из тех, кто в 1933 году в Берлине был свидетелем первых месяцев национал-социалистического господства, не мог не заметить проявлений смертельной печали, полуосознанного вверения себя злонамеренности, сопровождавшей раззадоренность, факельные шествия и барабанную дробь. Как безысходно звучала самая популярная песня тех месяцев – Народ, к оружию!

{175} – под сенью лип на Унтер-ден-Линден. Ожидаемое со дня на день спасение отечества с самого начала имело вид катастрофы, которую репетировали в концлагерях, покуда ликование на улицах заглушало ее предчувствие. Такое предчувствие даже не нужно объяснять коллективным бессознательным, которое, правда, можно счесть достаточно внятно подавшим голос. Положение Германии в соперничестве между империалистическими державами, если мерить имеющимся в наличии сырьем и промышленным потенциалом, было отчаянным как в мирное, так и в военное время. Этого не замечал никто – и знали все. Ввязаться в конкурентную борьбу и идти в ней до конца означало прыгнуть в бездну, но прежде в нее столкнули других, веря, что так могут спастись сами. Шансы национал-социалистического предприятия преодолеть отставание по общему объему производства за счет максимального террора и временнóго преимущества были ничтожны. Скорее, в них верили другие, но не сами немцы, которые не радовались даже завоеванию Парижа. Обретая всё, они одновременно впадали в бешенство, точно те, кому нечего терять. У истоков немецкого империализма стоит Гибель богов – восторженное прорицание нацией ее собственной гибели, опера, над музыкой которой Вагнер начал работать во время победоносной кампании семидесятого года{176}

. В том же духе за два года до начала Второй мировой войны немецкому народу показали на экране гибель германского цеппелина в Лейкхёрсте{177}. Воздушный корабль спокойно и уверенно двигался по намеченному курсу и вдруг камнем обрушился вниз. Если нет иного выхода, то жажде уничтожения совершенно безразлично то, чего она и так никогда полностью не различала: направлена ли она на других или же на собственный субъект.

68. На тебя смотрят люди{178}. Негодование по поводу совершённых ужасных преступлений тем слабее, чем меньше их жертвы похожи на обычных читателей, чем темнее их волосы, чем они «грязнее» и дагообразнее{179}

. Это говорит о самих ужасах не меньше, чем о тех, кто на них взирает. Возможно, социальный схематизм{180} восприятия у антисемитов устроен так, что они вообще не видят в евреях людей. Постоянно встречающееся высказывание, будто дикари, чернокожие, японцы – всё равно что животные (например, обезьяны), уже содержит в себе предпосылку к погрому. Возможен ли погром, решается в тот момент, когда смертельно раненое животное встречается взглядом с человеком. Упорство, с которым последний игнорирует этот взгляд – «Ведь это всего лишь животное!» – неизбежно повторяется и в злодеяниях против людей, при совершении которых преступнику приходится вновь и вновь уверять себя в том, что это «всего лишь животное», хотя еще в случае с животным он не был полностью в этом уверен. В репрессивном обществе само понятие человека является пародией на идею образа и подобия. Механизм патологической проекции устроен так, чтобы властители воспринимали в качестве людей лишь свое собственное отражение, вместо того чтобы отражать человеческое именно как многообразное. Убийство в этом случае есть попытка извращенным способом обратить безумие такого ложного восприятия в разумность с помощью еще большего безумия: того, в ком не видят человека и кто всё же – человек, превращают в вещь с тем, чтобы он уже не мог более никаким движением души воспрепятствовать маниакальному ви́дению.