Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

71. Pseudomenos{184}

. Магнетической силе, с которой идеологии воздействуют на людей, даже когда уже кажутся им весьма сомнительными, можно, не ударяясь в психологию, найти объяснение в объективно обусловленном упадке логической очевидности как таковой. Дошло до того, что ложь звучит как истина, а истина – как ложь. Любое высказывание, любое сообщение, любая мысль изначально сформированы центрами культурной индустрии. То, что не несет на себе узнаваемых следов данной сформированности, заранее предстает недостоверным, и чем активнее институты общественного мнения подкрепляют сотнями фактов информацию, которую сами производят, чем больше они придают ей всю возможную доказательную силу, которой только может обладать тоталитарная власть, тем меньше к несформированному доверия. Истина, которая тщится этому противостоять, не просто кажется маловероятной, но и, среди прочего, слишком скудна, чтобы преуспеть в конкурентной борьбе с высококонцентрированным популяризационным аппаратом. Наглядным примером подобного механизма предстает Германия как крайний случай. Когда национал-социалисты стали применять пытки, они тем самым терроризировали не только людей у себя в стране и за ее пределами, но в то же время чем сильнее нарастала волна их зверств, тем более утверждались в мысли, что их не разоблачат. В подобные факты было невозможно поверить, что давало возможность с легкостью не верить в то, во что не хотелось верить ради собственного же мира и спокойствия, одновременно перед этими фактами капитулируя. Робкие люди убеждают себя в том, что всё слишком преувеличено: вплоть до начала войны подробности о концлагерях в английской прессе не приветствовались. Любое злодеяние в просвещенном мире вынужденно оборачивается страшной сказкой. Ибо неистинность истины имеет ядро, к которому жадно тянется бессознательное. Дело не только в том, что бессознательное жаждет ужасов. Фашизм и в самом деле менее «идеологичен», поскольку он непосредственно провозглашает принцип господства, который иные скрывают. Какие бы человеческие ценности ни противопоставляли демократии фашизму, он играючи опровергает их указанием на то, что они представляют не целокупную человечность, а лишь ее обманчивый образ, который он мужественно отвергает. Однако культура довела людей до такого отчаяния, что они как по команде отвергают шаткую возможность лучшего, если только мир идет навстречу их озлобленности и признает, насколько он зол. В то же время противостоящие фашизму политические силы и сами вынуждены постоянно прибегать ко лжи, если они в свою очередь не хотят быть полностью уничтоженными как деструктивные. Чем глубиннее отличие этих сил от существующего порядка, который при этом всё же позволяет им укрыться от еще более скверного будущего, тем легче фашистам удается пригвоздить их к позорному столбу неистинности. Лишь абсолютная ложь обладает еще свободой вообще изрекать истину. При подмене истины ложью, что почти исключает сохранение различия между ними и превращает в сизифов труд всякую попытку сохранить даже простейшее познание, в логической организации заявляет о себе торжество принципа, который в военном отношении повержен. У лжи длинные ноги: она опережает время. Превращение всех вопросов истины в вопрос власти, которого и сама истина не способна избежать, если она не хочет быть уничтоженной властью, не просто подавляет ее, как это было при прежних деспотических режимах, а захватывает уже самое нутро различия между истинным и ложным, в устранении которого и без того старательно участвуют наемники логики. Таким образом и выживает Гитлер, о котором никто не может сказать, умер он или спасся бегством.

72. Второй урожай.

Одаренность, возможно, вообще есть не что иное, как удачно сублимированная ярость, способность преобразовывать энергии, однажды безмерно возросшие с целью разрушения строптивых объектов, в концентрацию терпеливого созерцания и при этом точно так же не отступать перед тайной объекта, как не отступаешь в детстве, пока к собственному удовлетворению не добьешься того, что несчастная игрушка издаст наконец писклявый звук. Кто из нас не замечал на лице человека, погруженного в раздумья, отвлеченного от практических вещей, черты той же агрессии, которая в ином случае находит практическое применение? Разве всякий, кто что-то производит, в наплыве эмоций не сознает себя озверелым, «яростно работающим»? И не требуется ли как раз подобной ярости, чтобы освободиться от предвзятости и от ярости, ею вызванной? Разве не было как раз примиряющее начало вырвано из рук начала разрушительного?

Ныне большинство идет не против рожна, а вместе с ним{185}

.

До чего же, однако, во многие вещи вписаны свойственные им жесты, а вместе с ними – способы поведения. Slippers – тапочки, «вдевалы» – рассчитаны на то, чтобы вдевать в них ноги без помощи рук. Это памятники нашей ненависти к поклонам.