Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

91. Вандалы.

То, что с появлением больших городов отмечалось как торопливость, нервозность, непостоянство, распространяется теперь как эпидемия, подобно чуме или холере в прежние времена. При этом на поверхность выходят силы, о которых вымуштрованные прохожие XIX века не могли и мечтать. Все беспрестанно должны иметь какую-то цель. Свободное время должно быть израсходовано полностью. Его планируют, используют для разных дел, заполняют посещением всевозможных мероприятий или, по крайней мере, максимально быстрым передвижением с места на место. Торопливость эта накладывает отпечаток и на интеллектуальный труд. Его осуществляют, мучаясь совестью, словно время, на него затрачиваемое, украдено у каких-то срочных, хотя и лишь воображаемых, занятий. Чтобы оправдаться перед самим собой, труд этот принимает торопливый вид – совершаемый под нажимом, он предстает занятием, которое нужно выполнить в самое короткое время и которое препятствует любому осмыслению, то есть самому же себе. Часто это выглядит так, будто интеллектуалы оставляют для истинного своего производства лишь те часы, которые остаются в их распоряжении после выполнения насущных обязанностей, визитов, деловых встреч и неизбежных увеселений. Отвратительным, но в некоторой степени рациональным предстает рост популярности тех, кто умеет выставить себя перед другими столь важным человеком, что он просто обязан всюду присутствовать. Он стилизует свою жизнь с нарочито плохо разыгранным недовольством под один сплошной acte de présence[53]

. Радость, с которой он отказывается от одного приглашения, указывая на уже принятое им другое, свидетельствует о его триумфе над конкурентами. Как это, так и частная жизнь или те сферы труда, которые не имеют отношения к производственному процессу, повсеместно повторяют формы этого самого производственного процесса. Вся жизнь должна выглядеть как жизнь профессиональная и за этим сходством скрывать всё, что еще не посвящено непосредственно зарабатыванию денег. Однако проявляющийся в этом страх лишь отражает другой, более глубокий. Бессознательные нервные импульсы, которые за пределами мыслительных процессов согласуют индивидуальное существование с ритмом истории, улавливают надвигающуюся коллективизацию мира. Однако поскольку общество как целое не столько положительно снимает{214}

внутри себя единичных людей, сколько спрессовывает их в аморфную и податливую массу, то каждый единичный человек боится поглощения обществом, о котором по опыту знает, что оно неизбежно. Doing things and going places[54]

 – это попытка органов чувств создать своего рода защиту от раздражителя, коим представляется грозящая коллективизация, попытка подготовиться к ней, муштруя себя самого как члена массы ровно в те часы, что кажутся свободными. Прием заключается в том, чтобы вышибить один клин другим, более крупным. Живешь ведь в определенной степени еще хуже, то есть с еще меньшим «я», чем ожидаешь. Одновременно благодаря игровому переизбытку самоотречения научаешься тому, что жить без «я» могло бы быть без всякого преувеличения не тяжелее, а легче. При этом весьма торопишься, ибо о землетрясении не сообщают звоном. Если ты не со всеми – а это значит, если ты не плывешь физически в потоке людей, – то, как и при запоздалом вступлении в тоталитарную партию, опасаешься, как бы не вышло так, что поезд уже ушел, и ты рискуешь навлечь на себя месть коллектива. Имитация кипучей деятельности – это перестраховка, выражение готовности к самопожертвованию, лишь посредством которого еще смутно ощущаешь, что можешь гарантировать самосохранение. Лишь приспособившись к крайней небезопасности, ныне можно рассчитывать на безопасность. Она представляется разрешением пуститься в бегство, позволяющим как можно быстрее оказаться в другом месте. В фанатичной любви к автомобилям ощущается физическое чувство бездомности. Оно лежит в основе того, что буржуа имеют привычку несправедливо именовать бегством от самого себя, от внутренней пустоты. Тому, кто хочет быть вместе со всеми, не позволительно отличаться. Психологическая пустота сама есть лишь результат неправильной общественной абсорбции. Скука, от которой бегут люди, всего лишь отражает процесс бегства, в который они уже давно втянуты. Потому только и продолжает существовать чудовищный аппарат развлечений, всё более раздувающийся, хотя и не доставляющий никому удовольствия. Он направляет стремление быть сопричастным, которое в противном случае принуждало бы без разбора, анархично, в форме промискуитета или неистовой агрессии броситься на шею коллективу, который при этом состоит исключительно из тех, кто находится в постоянном движении. Более всего они похожи на наркотически зависимых. Движущий ими импульс точно реагирует на перемещение человечества от мутного стирания различий между городом и деревней и ликвидации понятия дома до миграции миллионов безработных и, наконец, до депортации и насильственного переселения народов на опустошенном европейском континенте. Ничтожность и бессодержательность любых коллективных ритуалов, начиная с «возврата к природе»{215}, задним числом предстает как зыбкое предощущение исторических ударов чудовищной силы. Бесчисленные люди, попавшие, словно под влияние наркотика, под власть собственного абстрактного множества и собственной мобильности, снимающиеся с места целыми толпами, – это рекруты переселения народов, на одичалых просторах которого готовится окончить свою жизнь буржуазная история.