Мир-Али Кашкай

В отчете двадцать с лишним страниц. Это примерно сорок минут выступления. В зале натоплено. Надо бы на минуту оторваться от текста и развернуто сказать об обостряющихся экологических проблемах Каспия, Апшерона и Кировабада в особенности. Шума по этому поводу, особенно в печати, много, а научных серьезных разработок явно не хватает… Он снял очки, поднял голову… Лица сидящих в президиуме были бесстрастны. Позы чутко-безвольны. Как же душно в зале. А за окном льет дождь, окно поплыло. Стало темно и в наступившей тишине кто-то вскрикнул. Это последнее, что он слышал.

Случилось это поздней осенью 1973 года — инфаркт, определили врачи.

— Так нельзя, Мир-Али, ты явно перетрудился. Падать в обморок тебе рановато. Да и мне тоже, хотя я на десять лет старше тебя, — так полушутя, полусерьезно отчитывал Кашкая его старший друг, Мустафа-бек Топчибашев, в тот злополучный день. А позже, уже в больнице, он поддержал заключение врачей и потребовал от Кашкая немедленно бросить все дела и отправиться куда-нибудь в тихое, спокойное место. Где нет рукописей, лаборатории и геологов. И года на два забыть об экспедициях.

* * *

Взволновались все, кроме самого больного. Он считал: ну, переработал малость, с кем не бывает. Однако М. Топчибашев, как и врачи правительственной лечкомиссии, были встревожены. Они знали о застарелых недугах академика — диабете и гипертонии и настаивали на незамедлительном отдыхе.

Мустафа-бек возмущенно размахивал на президиуме бумажкой из бухгалтерии: «Он уже четвертый год подряд переносит отпуск!»

Кашкай опять было начал: «Вот закончу статью для академического вестника, повидаюсь с Селимхановым, у него очень серьезное предложение…» Но тут восстала сама Улдуз-ханум. Она немедленно вывезла его в Загульбу, дачное местечко у самого моря в пригороде Баку. Здесь-то и застала его Хабиша, приехавшая из Москвы на каникулы.

«Я видела, что он просто слабел на глазах. До этого в своих письмах он писал мне: «Не бойся, со мной все хорошо». Но в Загульбе он не хотел двигаться, хотя это было не в его характере. Он всегда поднимался задолго до солнца и весь день был, как говорится, на ногах. У него был полный упадок сил, он лишился аппетита. Врачи тоже не могли понять, что происходит с ним. Кончилось тем, что вскоре он вообще отказался от еды. Отец таял у нас на глазах. Я неотлучно находилась при нем. В какой-то момент я поняла, что мы его теряем».

Ее поразили глаза отца — в них словно мерцал потаенный глубинный свет. Как будто он уже знал всё, что другим еще только предстояло узнать.

И она подумала тогда — такими, наверное, и были глаза мыслителей.

Беспокойство овладело и Улдуз-ханум. Она настояла продолжить лечение в Звенигороде, где они бывали не раз. В этом благодатном, тихом и уютном уголке располагалась одна из лучших правительственных здравниц.

Кашкай поддался на уговоры еще и по другой причине, которая не составляла секрета для домашних, — ему хотелось быть поближе к Москве, точнее, к Хабише — старшей дочери, учившейся в аспирантуре. Сын Чингиз успел обзавестись семьей и уже несколько лет жил отдельно. Кашкая радовало, что оба рано проявили склонность к науке и пошли своими тропками по жизни. Но некогда большой и шумный дом, внезапно как бы опустевший, остро напоминал о приближающейся старости.

«…После проводов в аэропорту я впервые в жизни почувствовал какую-то пустоту, и, если б не Улдуз и Айбениз, я вполне мог бы считать себя одиноким, — писал он в Москву своей старшей дочери. — Однако все это мелочи жизни по сравнению с тем, что моя дочь работает над диссертацией. Ты нашла свое призвание и то, что ты приобщаешься к научному мировоззрению, — главное, чему я бесконечно рад». И в другом письме: «Твое сообщение о подготовке к печати двух научных статей несказанно обрадовало меня. Жду с нетерпением публикаций»^{133}.

Поездка в Звенигород оказалась как нельзя кстати. В один из дней М. Кашкай выбрался из своего санаторного затворничества в столицу и объявился в общежитии, где проживала Хабиша. Тут-то и подкараулил его неожиданный телефонный звонок.

«Можно Хабибу-ханум?» — услышал он чей-то мужской голос. При таком повороте дела в душе любого отца, кем бы он ни был и к какой бы нации ни принадлежал, всплывает ревнивый вопрос: кто он, этот посторонний мужчина, проникающий в комнату его дочери, пусть и по телефону?

«Передайте, что звонил Гусейнов», — попросил незнакомец на другом конце провода и, извинившись, повесил трубку.

По свидетельству домашних, Мир-Али Кашкай в принципе лишен был традиционных восточных предрассудков, обязывающих отца создавать защитную систему этикета, призванного оберегать женскую половину дома от постороннего взгляда. Как мы уже говорили, женщины кашкайцев не носили чадру и ходили с открытым лицом. Тем не менее неожиданный звонок встревожил его.

— Что это твои знакомцы представляются официально, как на партсобрании? «Передайте, что звонил Гусейнов…»

— Служебная привычка. Он ведь первый секретарь ЦК комсомола Азербайджана — Вагиф Гусейнов.