Мир-Али Кашкай

Однако наш герой осенью 1934 года почему-то не торопится в Ленинград. В Баку многое изменилось. Тот же революционный порыв «Даешь индустрию!» чувствуется и здесь. Азербайджанские нефтяники выполнили первую пятилетку за два с половиной года. Об этом ежедневно пишут газеты, напоминая о новой сверхзадаче — выйти на выполнение планов второй пятилетки такими же скоростными темпами. «Нефть — кровь социализма!» — пишут бесчисленные агитаторы.

Новый партийный руководитель Мир-Джафар Багиров энергично добивается поставленных целей. И каждый, кто, с его точки зрения, может встать ему поперек дороги, рискует исчезнуть навсегда. Кашкай многих недосчитался в родном политехническом. Оказалось, что и сюда, в Баку, проникли сообщники Зиновьева и Троцкого… Нет, здесь теперь задерживаться нельзя.

И все же что-то его удерживает. Скорее всего, дела сердечные. А что еще может толкнуть на такое безрассудство человека, когда ему 27, у него блестящие перспективы в Ленинграде и на носу защита диссертации? А он ходит в гости к бакинским знакомым, родственникам, все чего-то ждет…

Он вернется в институт со значительным опозданием, и академику Левинсону-Лессингу придется заступиться за своего аспиранта перед грозным руководством комитета кадров АН СССР: «Настоящим удостоверяю, что аспирант Мир-Али Кашкай был задержан в Баку для окончания отчета по экспедиции с моего ведома и согласия, 17 ноября 1934 г.»^{38}.

Сегодня любому аспиранту и студенту это может показаться странным. Между тем дисциплина в аспирантуре в те годы была похлеще студенческой. Советская власть не собиралась разбазаривать деньги рабоче-крестьянского государства, выделенные на подготовку кадров, столь необходимых науке и производству. «Вас направила на учебу республика — помните об этом, это — высочайшая ответственность!»

Одним словом, пронесло в тот раз. Но осталась в душе какая-то пустота. То ли от недосказанности в отношениях с той, ради которой он забыл о суровых ленинградских порядках, то ли от нравоучений, которые пришлось выслушать последовательно в учебной части, профкоме, на кафедре, на общеинститутском собрании. Пустота и предчувствие чего-то недоброго. Атмосфера затаившегося страха, который угадывается в ответственности за каждый шаг, за каждый безобидный проступок.

Ужесточение дисциплины. Лучший способ самоизоляции — лаборатория, микроскоп, тишина. И крик, словно выстрел, возвращающий к реальности: «Товарища Кирова убили!»

Официальное сообщение: «1 декабря 1934 г. от руки гнусного убийцы из троцкистско-бухаринской банды шпионов и диверсантов погиб в Смольном пламенный борец за коммунизм С. М. Киров»^{39}.

Каждая строчка в нем подобна залпу. Еще не проведены следственные мероприятия, а уже известно: убийство — дело рук троцкистов и зиновьевцев. Кто же, как не они?!

Лаборатория закрывается. Надолго. У всех в глазах вопросы: «Кто?», «За что?». И невысказанное, затаенное: «Что теперь будет…»

Ленинград задыхается от зловещих сообщений. Убийца — Николаев Леонид, ленинградец. В Ленинград спецпоездом прибыл товарищ Сталин. На перроне в ответ на доклад начальника ГПУ по Ленинграду Ф. Медведя влепил тому пощечину. Николаев утверждает, что совершил убийство в одиночку из личного оружия. Допрашивают Сталин, затем Г. Ягода, Н. Ежов, Я. Агранов. «Я убил Кирова выстрелом в затылок в нескольких шагах от его кабинета в Смольном».

— Не к добру это… Не к добру, — говорит Петр Иванович Лебедев.

Профессор отворачивается к окну, за которым сквозь темень ленинградской ночи слабо мерцает тусклый свет уличного фонаря. И слова, от которых Мир-Али невольно содрогнулся и которые он будет помнить всю жизнь: «Они не простят этого».

Он не стал спрашивать учителя, кто это «они». Ясно ведь — кто…

«Убийца из троцкистско-бухаринской банды шпионов и диверсантов!» — эта фраза повторяется тысячекратно, как заклинание. И хор народных голосов вторит ему. И требует: «Отомстить за Мироныча! Теснее сплотим ряды!» Но ленинградцы — народ ученый, у них есть и другая информация: Николаев из рабочих, партиец, работал в Лужицком уездном комитете комсомола, а затем в промышленном отделе обкома партии, потом был исключен из партии, но в апреле 1934-го восстановлен с занесением строгого выговора в учетную карточку. Был женат на Мильде Петровне Драуле, латышке, работавшей техническим секретарем в обкоме партии, а с лета 1933 года — инспектором Управления уполномоченного наркомата тяжелой промышленности… Была близка с Кировым, из-за этой близости-то и раздался выстрел Николаева…

«Cherchez la femme…» — то ли вопрошает, то ли утверждает профессура в кулуарных разговорах. Драуле была довольно пикантная особа. А Мироныч — известный жизнелюб… На митинге, однако, все требуют: «Убийц к ответу!»

Убийц? Но он один — Николаев…

Наконец занавес опускается: «Убийца товарища Кирова, троцкист Николаев, приговорен к смертной казни».