Мир-Али Кашкай

Эти рассказы — живые примеры городского фольклора — нашли своеобразное продолжение в академической среде. По кабинетам ползли слухи о встрече Багирова с руководством АзФАН. «У нас не так уж много ученых, чтобы бросать их в окопы. Их место — в Академии», — сказал будто бы «Хозяин». Было оно так или не было вовсе этого разговора, но Кашкай, как и многие его коллеги, вскоре оказался в воинском эшелоне, направляющемся на фронт. «Бронь» — так называлась строго секретная инструкция, в соответствии с которой определенная категория граждан освобождалась от призыва в армию в военное время, — догнала его уже в Моздоке.

Бронь не просто освобождала от воинского долга — она сберегла для Азербайджана тысячи высококлассных специалистов, наиболее выдающихся представителей науки, литературы и искусства, обязав их с полной отдачей, не жалея сил и здоровья, работать на общую победу.

Об этом тщательно продуманном подходе к сбережению интеллектуальных ресурсов стоит тут сказать, ибо без него многих имен недосчитались бы азербайджанская наука и культура, многие исторические проекты пришлось бы отложить на «потом».

Долгие, мучительно тяжелые, поразительные своим грозным однообразием годы жизни людей, больших и малых, начинались с боя кремлевских курантов — голоса Москвы, напряженным слушанием и вчитыванием в каждую строчку, в каждое слово и в каждую запятую и точку сообщений Совинформбюро. Звучный баритон Левитана стал незабываемым голосом тех лет. Под него люди с ожиданием поднимались к новому дню и падали в полуобморочные сны после напряженных, без единой минуты отдыха, трудовых дней, которые язык не поворачивается называть каторжными, ибо был в тех днях, в той эпохе искренний порыв, свойственный исключительному состоянию человеческого духа, именуемому патриотизмом.

Страна перешла на карточную систему. Потерял карточку на хлеб — спеши на Кубинку, там можно купить всё: и хлеб, и карточки, и калоши. Впрочем, семья Кашкая, как и семьи многих партийных, советских работников, видных представителей науки и культуры, находилась на особом положении. Через спецраспределитель тогдашняя правящая и творческая элита поддерживалась продуктами питания. Нельзя сказать, что эта социальная прослойка была завалена хлебом и маслом. Но она была избавлена от необходимости стоять в очередях, мучиться в поисках самого необходимого. Люди, относящиеся к ней, выжили и помогли выжить окружающим. Таково было государственное внимание к тем, кого советская власть оставила работать в тылу. Работать для победы над общим врагом. Отдача от бакинского тыла для Советского Союза была огромной.

«Мы должны немедленно перестроить всю нашу работу на военный лад, всё подчинив интересам фронта и задачам разгрома врага» — эти сталинские слова, как и краткий, ясный патриотический призыв «Все для фронта, все для победы», стали программой действий для всей страны.

О подвигах азербайджанских нефтяников, бесперебойно снабжавших фронт горючим, написаны многие тома книг. Некоторые историки вообще полагают, что, по большому счету, без бакинской нефти Москве трудно было бы вообще одолеть немецкую военную машину, опиравшуюся на ресурсы всей Европы. Не будем спорить по этому поводу. Скажем только, что бронь, выданная государством нефтяникам, машиностроителям, ученым, окупилась сторицей.

Каков был труд миллионов простых людей в глубоком тылу? Кашкай, которому в эти тяжелые годы не раз приходилось жить бок о бок с нефтяниками, нефтепереработчиками и вместе с ними делать всё для снабжения фронта горючим, считал труд бакинцев подвигом. Чапай Султанов, доктор геолого-минералогических наук, в своей книге «Выстояли бы СССР и Европа против фашизма в случае потери бакинской нефти?» приводит рассказ одного из старейших бакинских нефтяников:

«Начиная с сентября 1941 года и до конца 1942 года я жил в маленькой будке на балаханском промысле — дома практически не бывал. На моем участке половина действующих скважин фонтанировала, и я боялся оставить их даже на небольшое время — из-за значительного пескопроявления при максимальных дебитах скважин штуцеры быстро изнашивались, и в любой момент могла произойти авария. Иногда мне казалось, особенно по ночам, что я начинаю сходить с ума, — я начал по ночам приговаривать скважинам: «Еще немного добавьте, родные, нефти, я очень прошу. Красной Армии надо, советскому народу надо»^{52}.

С начала войны на бакинских промыслах была введена трехсменная работа — две смены были обязательными. Многие как бы работали еще и за тех, кто ушел на фронт, в третью смену. По ночам повсеместно вводилась маскировка — на промыслах включались синие лампочки. Спали и ели — долька черного хлеба и щепотка американского яичного порошка — в наспех сколоченных, беспощадно продуваемых пронизывающим северным ветром (хазри) дощатых будках.

Началась охота за «вредителями». Однако рассказывали и о провокаторах. Рабочие по утрам находили на промыслах листовки, в которых говорилось: «Господа нефтяники! С приходом наших войск ваша рабская жизнь закончится и вы будете жить как люди…»^{53}