Мир без Стругацких

В уродливом, как звёздный зверь Альян, будто паршивевшем пилястрами да фальшколоннами здании астродрома было битком. Толчея угрюмых усачей встречала своего кумира, питербурхского поэта-ноблеата, да что скромничать, поэтиссимуса Осипа Грацкого. Первый и наимоднейший виршеплет Рассеи – экой коэнсиданс! – летел на том же «Петровском» на тот же Марс победоносничать на стадионе «Красные Лужники». Грацкий был усат, лыс, чванлив, наблюдал за миром как бы с олив Олимпа иль из парных Парнаса и вдобавок к этим достоинствам имел на плече зеленопёрого попугая. Птица с разумными глазами щёлкала клювом и повторяла на грустные, грубые лады имя Хуарец, видно, принадлежавшее персоне, за долгую жизнь попугая оному изрядно досадившей. К несчастию для наших драматических персон, очередь в таможню ползла улиткою, а Грацкий, как назло, пристроился за ними. Попугай, уподобясь чахнущему мотору, что ни минута демонстрировал новые глубины дребезжащего грассирования.

– Да какова бестия, – не выдержал Ксеномондов, услыхав «Хуар-р-реца» в тридевятый раз. – Не ровен час, заразит он нас, мон шери, дурной болезнью пситтацизмом. – Он подмигнул Якову, затем глянул на Грацкого и, преобразившись внезапно в завсегдатая притона, пробасил: – Эй, бэби, ятта-шиматта, как нащёт, каррахо, заткнуть пасть?

Поэтиссимус от испуга сделался блед.

– Не соблаговолите ли угомонить попугая? – перевёл, подыгрывая начальству, Яков.

Грацкий заозирался в поисках стражей. Граф криво ухмыльнулся и, оборзев сверх меры, издевательски процитировал творение поэтиссимуса, что-то там, ля-ля-ля-ля, чешу котофея, красавицы юбку, пышный пучок травы. «Хуарец!» – веско поддакнул попугай. «Любезный, животное делает вам рекламу», – заметил Яков еронически. Грацкий заломил древнеримскую бровь: «Мне реклама не нужна!» Тут надвинулась нелицеприятная таможня, за коей маячили усатые фанатики поэтиссимуса, при виде оного заметно взволновавшиеся, и наших странников затопили хабитюэльные в подобных местах хлопоты.

Вечером тех же марсиянских суток Яков обнаружился подле отеля «Карбункул» (в коем они с графом поселились под именами отца и сына Двоесвищевых, купцов первой гильдии, разведывающих торговлю пухом козозавра), вернее, за углом его, в заправской ресторации «Кантинуум». Облачившийся в сущие обноски граф траченым Вергилием плыл меж щербатых столиков по перегарно-маковому, с головными нотами марьиванны чаду. Был он аки рыба в родном аквариуме и разбирал дорогу без труда, несмотря на тусклые грушеньки, владычествующий в «Кантинууме» гвалт и редкостно неевклидову геометрию. Яков дивился повадкам начальника дипломатической разведки, однако виду не подавал.

На сцене старичок, пританцовывая, задорно выводил устаревший о прошлом годе хит:

Зовёт туманностьНас явить гуманность!Эй, гуманоид,Как нас влечёт иное!Задраим шлюзы

Да прочистим дюзы!Пора настала —Я пилотом стала!

– Вон, в уголку справа, Хань Зулус, – чревовещал неутомимый Ксеномондов, – знатный контрабандист, надысь привёз груз рабынь с Галилеевых спутников, теперь при стерляди. Негодяй, хитроюзое ламбекуло, но бывает полезен. А вон под тем столом лежит марсиянское селебритэ Криворожище, мамаш-папаш, глядя по настроению, сюперборделя «Фудзи-Яма», куда вхож, опричь половины отцов города, вице-аудитор Мотль Аполлинарьевич Херц. А вон, глядите, Лунный Йоэ, чухонский душегуб, держит гигантиссимо слизня Порфирогенета, большого одиночества существо…

– Слизень? – не понял Яков.

– Дурень, – буркнул Ксеномондов незлобиво.

Старичок, переменив ритм, затянул романсоподобное:

Ах, марсияночка, глаза из хризолита,Ах, как же хочется прильнуть к тройной груди,Принцесса дерзкая, Лиола-Лиолита,Не уходи!..Не уходи!..

В пески твои я погружаюсь безнадежно,Где цвёл когда-то твой старинный райский сад,Своею древностью пои меня так нежно,Ведь я твой раб!..Твой вечный раб!..

Ах, и правда: повстречать бы настоящую, автентичную марсияночку, размечтался Яков второю половиной мозга, доверив первой распознавать щебет Ксеномондова. Какой унош не слыхивал о местных обитательницах древнее пирамид египетских, о марсиянках, что не перевелись ещё, но всячески бегут людей, опричь молодых и сильных, коим краснопланеточки только и открываются, но в наружности землянок? Никто и подумать не смог бы, что лобызает марсиянскую нелюдь, кабы не чаемая тройная грудь, коей демуазели скрыть по некой причине не могут…