Мир без Стругацких

Впрочем, как раз с фантастики Дика всё и начинается. Имена Набокова, Грэма Грина, Кена Кизи, Керуака, Беллоу и других фантастов в ходе Поворота становятся куда более значимыми. Оказывается, пока взрослые зачитывались семейными хрониками Желязны (в СССР – романами взросления Булычёва) и засматривались “Долгой дорогой в дюнах” Линча по саге Герберта о заповеднике “Орегонские дюны” (в СССР – “Полярисом” Тарковского по книге Лема о буднях арктической станции), пока хиппи смаковали свободу героев “Властелина Дороги” Толкина, а комсомольцы пережёвывали свежий номер “Юности” с очередным продолжением “Клокочущей пустоты” забытого ныне Казанцева (приключения советских разведчиков “по всему земшару!”), – в это же время подростки, вооружившись фонариком, жадно листали под одеялом невзрачные томики в мягких безвкусных обложках: космооперы Хэмингуэя, альтернативки Набокова, включая скандальную “Лолиту, королеву воинов”, цикл Керуака о межзвёздном наркоторговце Хулихене, многотомный и страшный “Колдун Архипелага” Солженицына, вейрд-фикции Кизи и Томпсона, фэнтези и хоррор Джона Ирвинга, а в СССР – повести о волшебной Москве Трифонова, исторические фантазии Пикуля, “Нового Жюль Верна” Бродского, НФ-баллады Высоцкого, космопоэзы Вознесенского, даже “Братскую КЭЦ” Евтушенко (постмодернистский, как скажут ныне, сиквел к роману Беляева) – и, само собой, причём по обе стороны занавеса, книжки Василия Аксёнова, “Базза Аксионова”, который как никто умел писать о разном и по-разному…» (Сорока О. Великий Поворот как Большая Подмена. М., 2007).

Стоит отметить, что к разрекламированному тезису Сороки о Большой Подмене – якобы в результате неустановимого воздействия Манхэттенского проекта на реальность во второй половине 1940-х поменялись местами реалисты и фантасты – сам Аксёнов относился с иронией. «Его статью о Подмене я читал в бабском журнале [Сорока впервые опубликовал свои тезисы в эстонском двуязычном журнале “Силуэт”] не без лёгкого отвращения. К чему воображать, что Евтух, или Андрюшка, или ваш покорный сделались с бухты-барахты реалистами? Мой нравственный, мыслительный, поэтический, профессиональный потенциал был сосредоточен не в том, что я наблюдал вокруг, а в тех просторах, где летит мой Лютеций, моя одинокая птица» (из интервью 2008 года; последние слова – отсылка к финалу «Редких солнц»).

Василий Аксёнов. Марсияние близ «Кантинуума». (отрывок из романа «Гагарьянцы и гагарьянки»)

Минуло пять дней cтоль же монотонного, сколь и снотворного перелёта, чья скука насилу разбавлялась чтением «Пти-Монда» да нардами с кормчим энтелехтом, кой, механический пёс, бивал Якова в пух и прах. Но настала ожиданная минута, когда космобриг Её Величества «Петровский» дюжим ржаво-рыжим столпом вонзился в лоно марсиянской атмосферы, встречаемый игривыми йонами и прохладительным солнечным ветерком. От эдаких ласок местный аэр воссиял попервоначалу медным пятаком, затем грушенькой Невтона, а в финале даже одуревшим адамантом, тщась соревноваться с самою златокудрою Фебовой колесницей.

– Ох уш эти мне игрища чуждой натуры, – рассуждал граф Ксеномондов, шурша несвежею газетой и неодобрительно зыркая на Якова, кой вперился в иллюминатор толстого стекла. – Вы б лучше изследовали карту местности, мон шери. Али забыли о нашем уговоре? Чего немотствуете? Если, изволите видеть, придёт нужда послать вас из Малого Катая в Эдогавские Купальни…

– Так это чрез Барсумье итти придётся, – пресёк Яков графский неприязненный тон, не отрывая уношески страстного взора от свистопляски сполохов и сверканий в застекольном мире, – то есть выйти надоть из врат Тянь-Мынь, то бишь, по-нашенски, Небесных, и напрямки по Лупанарской, свернумши на Золотарскую, откель Купальни при речке Новой Эдогавке зримо видны будут.

Ксеномондов то ли хрюкнул, а то ли крякнул, вернее сказать, совместил, на сей раз, впрочем, одобрительно. Между тем близилась земля, если можно так именовать поверхность чуждой планеты, у горизонта же висел, балда балдой, Страх или Ужас, сиречь марсиянская Селена. Рокот Таврического астродрома из чрева «Петровского», натюрельман, было не слыхать, однако же Яков красил тишину воображением, коего имел, как отмечалось, преизбыток.

– Экая отменная мемория, – хмыкнул граф сам себе и возвернулся к перечитыванию заметки о столичной премьере современной скотской драмы «Девица Каллипигги».