Мир без Стругацких

– Корнет Понти, – сказал разбойник, – вы, я разумею, ужо поняли, что были выманены сюда, будто сущеглупое гну, благодаря хитроумию врагов ваших и собственной наивности?

– Я буду драться, – слабо крикнул Яков. Разбойник махнул левою кистью.

– Пьяно, май бой, пьяно. Никто не ищет подступиться к вам с ножами, ограбить, даже разобрать на органы во славу Драконьей Триады или шайки господ Кровопусковых. Сего дни вам повезло несказанно. Чего, увы, не скажу никак о глаголемом шефе вашем, князе Павьяне-Бабуэне Ксеномондове…

– Откуда? («Не быть мне живу! Что происходит, ферт подери? Двойная грудь, эх!..») Отчего же глаголемом?

– Оттого же, – перебил разбойник, – что князь ваш задумал вами воспользоваться, и в лучшем случае лежать вам сей секунд со стилетом в межреберье, а в худшем неделю спустя прощаться вам с жизнью пред расстрельною командой за измену Расейской империи. Смотря по тому, как Павьян договорился бы с госпожой Эфой, правою рукою Мотля Аполлинарьевича, вице-аудитора аресбурхского, нащёт условий договора с родом Жанжаковых, кои горят отмстить вашему отцу за ту стародавнюю дуэль, о которой вы и ведать не ведаете. Я чётко излагаю, Гиги?

Фон унд цу ухмыльнулась. Зрение Якова как бы помутилось. Ненавистные опальные Жанжаковы – слёзы маменьки – херр Херц – отставка отца, предмет вечного умолчания в доме Понти – как будто бы всё сходится, заключило левое полушарие. Правое ругалося последними русскими словами.

– Так что сальватёры здесь мы с Гиги, – продолжил разбойник. – Хотя вам и казалось иначе. Повторю, вас выманили сюда враги ваши, посулившие Ксеномондову немалое злато. Вы им подыграли, движимый тщеславием: как же, взяли корнета на задание государственной важности! Но мы – мы вам не враги.

– А кто же? – вырвалось из уст Якова.

– Слыхали вы, сударь, о гагарьянцах? – вступила дама.

– Кто не слыхал. Но это миф, бабьи сказки, как и… марсияночки. – Яша закраснелся вновь. – Якобы тайное общество, в строжайшей конспирации двигающее человечность к златому веку. Названо в честь ясно кого. О гагарьянцах весёлые картинки рисуют. Для ребёнков.

– Весёлые картинки, молвите. – Разбойник приосанился. – Изволите ли видеть, сударь, мы и есть те весёлые картинки для ребёнков. Во плоти. Бабуэну, кстати, об экзистенции нашей известно. Признаюсь, мы потрудились, чтоб простецы вроде вас считали нас бабьей сказкой. Впрочем, ныне вы уж в иной категории, сударь. Либо с нами…

– Айда к нам, сальватёр, – сказала фон унд цу, – у нас есть бланманже.

– Вы надо мною смеётесь?

– Отчасти, – успокоил разбойник, сдерживая хохотание. – Ибо суть дела серьёзна. Либо вы совершаете, как говорят ангельчаны, лип-оф-фэйф и идёте с нами. Либо мы возвращаем вас на ручки Павьяну-Бабуэну Ксеномондову, и дни ваши, как говорят те же ангельчаны, пронумерованы. Согласны?

– Откель мне знать, что вы не лжёте, сударь? Что вы взаправду гагарьянцы, а не обычные ракальи, сброд, футр-нутр, удзомудзо поганое?

– О, это удостоверить проще простого. Присмотритесь ко мне, сударь. Каюсь, стемнело, но света Ужаса, мню, хватит.

Содрав дырявую треуголку, псевдобриганд обернулся к Якову профилем.

– К слову, Гиги-то у нас истая гагарьянка, – добавил он, – а вот мне так себя именовать не пристало… Ну? Узрели-с?

Яков узрел-с. Льзя ли верить очам? Льзя, твердило левое полушарие, очень даже льзя. Очи не врут. Но это тебе даже не марсияночка, вздохнуло правое. И небываемое бывает! Он не гагарьянец. Мы видели его портреты тьму раз. Он же сам…

– Капитан князь Георгий Гагарин? – услышал Яков собственный неподобающе дрожащий глас. Организмусу делалось дурно, голова пухла, что твой аэростат. Ввиду вереницы откровений корнет почти облискурировался, липкая темнота обступала его по всем фронтам, и только в той стороне, где замерла Гиги, наметилось некоторое, назовём его так, марсияние. – Гагарин, первейший эрой зримого космоса? Ермак Большой Пустоты? Сам мракоплов Петра Великого? Гагарин, пропавший без сигнала и весточки в годе семьсот тридцатом, вылетев из Рассеи к Меркурью, но никогда не добравшись до оного? Я сплю? Вы мститесь мне?

Гагарин расхохотался. Споро прыснула и наблюдавшая смятенье уноши Гиги. Марсияние исчезло, и темнота с ним.

– Мстюсь, сударь? Канешна, как же ш! Вы, небось, и в спектрумов веруете, и старух-духовидок шибко уважаете, и польтергайст вас по жопе бил? Сударь у нас мистик? А что, позволю спросить, сьянсам стагиритовым да невтоновым ныне уж не обучают?

– Но, князь, вы же погибли! О том писали в газетах! Я помню, я подростком был…

– Побольше верьте вашим газетам. И поменьше – своим глазам. Верный рецепт скорой доставки на Божий суд… Хотя и глазам доверять далеко не стоит. Как вы имели убедиться, наша Гиги бывает не тем, чем сперва кажется.

Демуазель сделала книксен, и Якову почудилось (иль не почудилось? о, сладостный иллюзион терзаний!): меж двух её грудок обольстительно колыхнулась третья, марсиянская.

– И Павьян-Бабуэн ваш – совсем не то, что кажется. И много кто ещё, – прикончил мысль чудесный князь.