Мир без Стругацких

Борисов читал, как сходят с ума моряки советских китобойных судов. Буквы человека, который писал об этом, не были живыми и убедительными, а его статистика не обрела форму чувства: Борисов прочёл, но не понял. Он понял это в тот день, когда глядел, как борется за свою жизнь огромное и безусловно разумное существо. Это было сродни убийству бога – крамольная мысль, которую Борисов спрятал поглубже, чтобы изложить разве что в тайных черновиках.

Картину промышленной бойни можно было только попытаться представить – и это было интеллектуальное усилие сродни попытке мысленно восстановить маринистическое полотно по детскому рисунку карандашами. Борисов поморщился и мысленно вычеркнул это сравнение, в нём сквозило то самое снисхождение к малым народам, которого Борисов надеялся избежать. Но, кажется, эта болезнь не спрашивала разрешения, прежде чем проникнуть в твоё сознание.

Бойню же в формате народного промысла Борисов увидел, а затем неряшливо запротоколировал в блокноте – чтобы по возвращении домой оживить с помощью «Олимпии».

– Когда катера прибуксировали тушу к берегу, а трактор вытащил её наружу, стало ясно, что кит огромный. А ещё он был белый. Знаете, когда говорят о белом ките, представляется, наверное, какая-то такая снежная белизна, вот как товарищ сейчас рассказывал. Конечно, кит не был белым в прямом смысле этого слова, и всё же при одном взгляде на него всякому становилось ясно, что кит этот – особенный. Стало это ясно и Эттыну. Понимаете, что произошло? Очень простая история. Мальчик выходит на своего первого кита, охота проходит удачно, мальчик бросает гарпун, и гарпун этот попадает в цель. Кит добыт. Но потом выясняется, что кит этот, если верить бабкиным рассказам, какой-то особенный. Запретный. Что смерть его влечёт несчастье для всего рода. И вместо радости от успешной инициации мальчик испытывает какие-то совершенно иные чувства.

– Что с ним стало? – тревожно спросила девушка.

Борисов пожал плечами:

– Через несколько дней в одиночку и без оружия взялся отгонять медведицу с медвежатами, которые вышли к магазину. Глупая и страшная смерть. Медведицу, конечно, застрелили. Даже охотничий инспектор признал это правомерным. Большая, кстати, редкость. Обычно они норовят выписать штраф в несколько тысяч рублей. Вы скажете – мальчишка, максимализм. Но я знал его. Эттын был совсем другим. Он был хорошим охотником и рассудительным юношей – кроме случаев, когда дело касалось таких вот легенд. И если что-то заставило его поступить опрометчиво, так это – груз вины, навязанный первобытными сказками.

Отправляясь в Кытооркэн, Борисов хотел написать о красоте первобытного промысла и его осмысленности по сравнению с бездушной китовой бойней, какой занимались команды китобойных судов.

Но истории не получалось. Мальчик Эттын не умещался в заранее продуманную структуру, его мёртвое тело нарушало всю композицию, слова рассыпались под этим грузом. Кажется, убери мальчика – и всё заработает, но Борисов знал, что очерк должен быть честным. Нельзя вырезать из него мальчика и надеяться, что после такой операции очерк выживет. Сам Эттын рассказывал ему о людях-китах, и в этих историях человек был кем-то вроде китовьей души, его разумной частью, которая при желании обретала физическую форму и покидала китовье тело – но только ненадолго.

Без «внутреннего человека» кит терял осмысленность и становился мёртвым сгустком мышц.

Нельзя вынуть мальчика из истории о чукотском китобойном промысле: очерк сделается мёртвым и диким.

– Возможно, этот мальчик был родом с Ръэвава? – чётко выговаривая каждое слово, спросил вдруг поляк. Кажется, это были первые слова, которые он произнёс с тех пор, как все они друг другу представились. – Не поэтому ли вы приехали теперь на остров?

Борисов промолчал. Тогда Кшиштоф сказал:

– У меня тоже есть история про кита.

Кшиштоф: воспоминания об этнографе

Кшиштоф и сам толком не понимал, зачем ввязывается в этот разговор. Слова всегда были вотчиной Яцека. Кшиштоф слова не любил и только поэтому приложил столько усилий, чтобы их одолеть. Но, даже прибавив к родному польскому ещё два языка, с Яцеком он не сравнился.

– Вы, кажется, считаете, что вера в подобные вещи – удел человека наивного и не испорченного цивилизацией. У моего брата было два университетских образования, он объездил полмира и написал несколько книг. Яцек Томинский. Возможно, вы читали его «Песни китов». Он верил, что по крайней мере один белый кит – такой, какими их описывают жители Ръэвава, – существует.

Смотритель закивал.

– Большой был человек. Никто не слушал истории лучше него.

Кшиштоф с изумлением посмотрел на Умилыка. Он всё лучше понимал, за что его брат так полюбил этот народ. Это всё равно что выбраться из задымлённого пыльного города: из изворотливого, замешанного на взаимной выгоде, компромиссах и умолчаниях общества – уехать на край мира, простой и ясный.