Мир без Стругацких

Голос подала женщина с мёртвыми глазами. Умилык видел, с каким интересом та следила за сказкой Навэтын, но не думал, что она решится на вопрос. А когда старуха ответила, удивился ещё больше. Тон у старухи был ворчливый, но Умилык подумал, что, имей её слова форму, от них исходило бы тепло.

Умилык перевёл:

– Это простая история, как говорит товарищ Борисов. Женщина, что носит в себе снежного кита, и сама становится частью китовьего племени. Конечно же, мать белых китов пришла за ней.

– Неужели люди Нанука так просто её отпустили? – скептически уточнил Борисов. – Ведь эта женщина знала столько важных песен. Уж, наверное, они понимали выгоду этого соседства.

Старуха сказала короткую фразу, и Умилык на мгновение запнулся, подбирая правильные слова. Почему-то ему показалось важным, чтобы перевод прозвучал так же поэтично:

– Для всего в этом мире есть своя песня: люди Нунака забыли о женщине, едва снег припорошил её следы.

Борисов хохотнул и обернулся к Ольге:

– Ну что же, кажется, ваша очередь. Есть у вас история про кита?

Ольга: история про кита

– Есть у вас история про кита? – спросил москвич, и Ольга вся сжалась от его вкрадчивого тона. Как будто скальпелем надрезали кожу, чтобы под неё заглянуть.

Мальчик в животе шевельнулся. Откуда-то она совершенно точно знала, что это мальчик. Может, потому, что так говорил Айвэ, а он всегда говорил только правду.

Этот ребёнок знал о ней всё и, кажется, очень хотел жить. Она чувствовала его толчки всякий раз, когда мысли сворачивали не туда.

В эти моменты ей казалась, что чернота, в которую она провалилась после смерти Айвэ, не то чтобы отступает, но обретает измерение, глубину.

Никто не виноват, сказал тогда доктор. Сердце Айвэ остановилось за несколько мгновений до этого, а уже потом, отпущенная его ослабевшей рукой, упала на него балка, придавив большого, сильного, красивого Айвэ.

Доктор был невысокий, щуплый и совсем молодой, во взгляде его серых глаз Ольга разглядела себя трёхлетней давности. Такой же была и она в первые дни в этом малоцветном мире, который казался очень плоским, демонстративным, ненастоящим – словно в наспех сооружённых декорациях кто-то снимал фильм о жизни на Крайнем Севере.

Но когда дошло до дела, в котором он был мастером, доктор преобразился, голос его обрёл уверенность, а повадка сделалась жёсткой. Ольга подумала мимоходом, с каким удовольствием наблюдала бы за таким профессиональным преображением в другой момент. Теперь же в ней словно не отключался автоматический регистратор происходящего, а сама она сидела чуть в стороне, укутанная во мрак и горе.

У горя бывает разный вкус. Горе Ольги имело привкус китового жира: в день смерти Айвэ бригада китобоев Кытооркэна вернулась с огромной добычей. Большое событие и праздник для всего посёлка.

Конечно, она слышала про мальчика, о котором рассказывал москвич. Совсем ещё юный, тот взялся в одиночку отгонять медведицу с медвежатами. Трагическая смерть. Только Ольга не знала, что он был из китобоев и что кит, добытый тогда кытооркэнцами, – и его заслуга тоже.

После смерти Айвэ реальность сделалась чем-то вроде чёрно-белого кино – что-то из странных французов с экспериментами оператора и режиссёра. Ольга то и дело теряла нить повествования и обнаруживала себя в центре разных событий: вот свидетельство о смерти Айвэ и споры с официальными лицами, которые не знают, в какую статистику вносить человека, не записанного ни в одной из их толстых книг; вот она в крошечном кабинете директора школы – безучастна, но неумолима, оставаться в Кытооркэне нет никаких сил; вот почта и телефонный разговор с Ташлинском – осуждающие нотки в голосе матери, когда она узнала о беременности; вот Умилык, который поит её чаем, и Борисов с его историей, и Кшиштоф, и чукотская старуха.

Где-то в промежутках помещались тошнота, ночные кошмары, тоска и бесконечные пинки в животе. Ей было совсем не до этого юного охотника, чья смерть, оказывается, была примётана красной нитью к её собственной жизни. Ольга представила, как где-то в другом небольшом чукотском посёлке вот так же за чаем кто-то вскользь упоминает о смерти её Айвэ. Так всегда случается с мертвецами: от них остаются только обрывки разговоров, чьи-то неверные воспоминания, а если повезёт – фотографии. Какого кадавра можно собрать из таких материалов? Мальчик из рассказа москвича получился вполне живым, Ольга легко представила его и, кажется, даже расслышала его голос в песне пурги. Сможет ли она вот так же ловко составить портрет Айвэ для их сына?

– Есть у вас история про кита?

Айвэ приводил её на берег, и они смотрели на кита. Ольга совсем не умела его видеть, но Айвэ указывал ей, куда смотреть и как разглядеть. Велел слушать: киты поют. Ольга честно слушала, а он обнимал её и говорил, что слушать надо вовсе не ушами, а сердцем.

Теперь Ольге казалось, что сердца у неё не осталось. Над тем местом, где билось крошечное сердце её мальчика, зияла холодная пустота.