Мир без Стругацких

Захлопнув за собой дверь, Семён с отвращением посмотрел на потрёпанный диван, на котором уже не раз засыпал и, что самое страшное, просыпался – с раскалывающейся головой, тошнотой, готовой вывернуть тебя наизнанку, губами, слипшимися от сухости, и настолько мерзотным вкусом во рту, что позорно проваливались все попытки описать его в какой-нибудь книге (надо ли говорить, что похмельем в идеологически выдержанном романе должен был страдать наглый юнец, хамоватый представитель городской богемы, чуждый подлинно русскому духу и светлым идеалам коммунизма?).

Чтобы отложить неизбежную встречу с диваном, Семён уселся за стол. Пишущая машинка со вставленным листом бумаги смотрела прямо на него – и он представил, как сейчас упадёт лицом прямо на клавиатуру. Поморщившись, он сдвинул орудие писательского труда в сторону, стараясь не смотреть, что он напечатал пару дней назад, когда последний раз пытался работать. Насколько он помнил, это должна была быть пьеса про влюблённых, которых разлучила война. Он давно хотел её написать – но сейчас при одной мысли о работе тошнота начинала гнать желчь по пищеводу, грозя залить зелёной жижей массивный дубовый стол – между прочим, антикварный и очень дорогой.

Пошарив в ящике, Семён выудил бутылку и посмотрел на неё, словно собираясь усилием взгляда вызвать джинна. Да, действительно, от джина Семён бы сейчас не отказался, но привезённая из загранпоездки в братскую Польшу бутылка «Бифитера» ждала торжественного случая в баре. Бар в гостиной, пьяно подумал Семён, бутылка в баре, джин в бутылке, а в джине… что в джине? Кощеева смерть? Он вытащил из горлышка бумажную затычку и в два глотка прикончил жалкие остатки «Столичной».

Ему чуток полегчало – самое время перебраться на диван и заснуть, подумал Семён, но задача оказалась сложнее, чем он думал: для начала он споткнулся о валяющийся на полу дипломат – и упал, даже не успев удивиться, зачем потащил дипломат с собой.

Семёну нравилось чувствовать щекой ворс ковра, привезённого им из Караганды лет десять назад. Тогда Семён Львович попал в состав группы деятелей искусства, прилетевших в Алма-Ату на русскую декаду искусства и литературы в Казахской ССР. В аэропорту их встречали казашки с цветами и знаменитыми алма-атинскими яблоками, Соболев, глава местного Союза писателей, сказал речь, а потом их бригадами разослали в разные города республики, и Семён Львович попал в Караганду, где членов делегации, разумеется, ждал банкет с изобилием водки и среднеазиатских закусок. Всё проходило в отдельном зальчике ресторана, и Семёну приглянулась одна из официанток, красивая блондинка лет тридцати пяти, похожая скорее на немку, чем на казашку. Семён положил на неё глаз и постарался изобразить если не внезапную страсть, то хотя бы профессиональный писательский интерес. Если учесть, насколько трудно изобразить что бы то ни было после обильного восточного застолья, получилось у него вполне неплохо: во всяком случае, девушка – как, кстати, её звали? – оказалась в его номере, и после того, как случилось то, что должно было случиться (случилось немного поспешно и без особого усердия или вдохновения с обеих сторон), она рассказала Семёну… что? Он не помнил ничего, точнее, помнил какие-то мелкие, бессмысленные детали, незаменимые, если бы он решил описать их встречу в своём романе, но совершенно бесполезные в силу того, что кратковременный гостиничный секс совсем не вписывался в каноны социалистического реализма, – а Семён старался не отступать от канонов, каноны – это такое дело, шаг влево, шаг вправо, считай, уже и побег.

Но всё-таки надо вспомнить хотя бы эти самые детали, думал Семён, растянувшись на карагандинском ковре. Что там было? Туфли-лодочки на полу, чёрная юбка на кресле, неуклюжая спешка, с которой девушка, увидев, что уже почти полночь, стала одеваться. Вроде бы Семён помнит, что спросил, куда она спешит, а она сказала, что ей завтра на работу к семи, в утреннюю то есть смену. Семён уезжал в двенадцать и был вполне не прочь повторить то, чем они занимались пару часов назад, но, похоже, девушка уже потеряла интерес и к Семёну, и к тому, что он мог ей предложить второй раз за вечер. Кажется, она была разочарована и даже не скрывала этого. «Чего ты хотела-то? – спросил раздосадованный Семён. – Любви и страсти, что ли? Какой-нибудь пасторалии?» Он запомнил эту реплику, потому что сам не понял той ночью, откуда вылезло слово «пасторалия», неуместное в провинциальной, вымороченно-безвкусной и нищенски-потрёпанной гостинице.