Мир без Стругацких

– Ну что, – сказала Алевтина, глядя на мужа, прислонившегося к косяку входной двери, – Сёмушка опять нажрался как поросёночек? Да, как поросёночек, как свинка, как некошерное грязное гойское животное.

Алевтина вспоминала о еврействе мужа, только когда он напивался. То ли она злилась, что, выходя замуж, хвасталась подругам, что евреи – народ непьющий, не то что наши русаки, то ли просто злилась на Семёна и пыталась поддеть его. Ей казалось, что Семён должен стыдиться своего еврейства – раз уж он так гордится своим православием, что в разгаре почти любой пьянки, распустив узел галстука, то и дело тащит на всеобщее обозрение золотой крестик на тонкой цепочке, – но Семён не замечал никакого противоречия между своим православием и своим еврейством. В конце концов, Иисус тоже был из наших, сказал он однажды Алевтине, – но в редакции, конечно, он такого себе не позволял, случайно услышав однажды, как коллеги за глаза называли его Соломоном Лейбовичем, что было вдвойне обидно, потому что он был Самуилом, а не Соломоном. Отец Семёна – старый партиец и воинствующий безбожник – говорил, что назвал его в честь покойного деда, а не библейского пророка, но, прочитав перед крещением Библию, Семён Львович заметил, что его тёзка, пророк Самуил, был верховным судьёй, и вспомнил, что отец всегда хотел сделать из Сёмы юриста, ещё в школе заставляя его читать то речи Плевако, то пятитомные воспоминания Кони. К счастью, приехав в Москву, юный Семён тут же забыл отцовский наказ и рванул поступать в Оперно-драматическую студию Станиславского. Несмотря на огромный конкурс, ему это неведомо каким чудом удалось – так что он даже успел застать легендарного Станиславского живым, хотя и похоронившим себя заживо в подаренном ему советской властью роскошном особняке в Леонтьевском переулке.

Именно со студии и началась карьера Семёна Львовича, не прерывавшаяся даже в 1948 году, когда вчерашние интернационалисты успешно выводили на чистую воду сынов Израилевых, прикрывших звучными славянскими фамилиями свои местечковые клички. Псевдоним Самуила Голдберга был взят в честь древнерусского города и выглядел настолько неестественно, что не мог обмануть даже младенца, но ответа на вопрос, как ему удалось уцелеть, Семён не знал и сам. На прямой вопрос Марининого однокурсника, как и сама Марина, родившегося на исходе сталинской эпохи, Семён с пьяной откровенностью ответил, что вообще не помнит, какой была жизнь во времена культа. Мальчишка, гордый своей юной наглостью, заметил в ответ, что, конечно, он и сам бы предпочёл забыть прошлое, если бы ему довелось принять участие в том, в чём, очевидно, успел поучаствовать Семён Львович. Марина шикнула на хама, но как-то вполсилы, почти без злости, – Семён отлично знал, как выглядит настоящая Маринина злость, которая то ли пугала, то ли возбуждала его. Нет, в этой беседе его молодая любовница явно взяла не сторону Семёна – и с тех пор он окончательно решил по возможности избегать её друзей, этих непризнанных гениев, которые так откровенно завидуют и его успеху, и его таланту.

Впрочем, сейчас Семёну не следовало бы вспоминать о Марине – лучше сосредоточиться на том, чтобы удержаться на ногах и не растянуться прямо в передней, рискуя вызвать вспышку Алевтининого гнева, так не похожего на злость Марины и уже много лет лишь легко раздражавшего Семёна – словно жужжание мухи, которая мешает спать, но не может причинить ни вреда, ни тем более удовольствия.

Держась за вешалку, он спихнул с ноги итальянские, купленные всё в том же Париже туфли, потянулся ногой к тапку и, всё-таки не удержав равновесия, едва не упал, в последний момент схватившись за то, что подвернулось под руку, – левое бедро жены.

– А ну, грабли убери, свинья жидовская! – рявкнула Алевтина. – Девок своих в Це-Де-Эле лапать будешь!

Никаких девок в ЦДЛ у Семёна Львовича не было уже лет пять, поэтому он гордо тряхнул головой – тронутые сединой волосы разлетелись во все стороны, так что, если бы это был эпизод из его романа, Семён, наверно, написал бы что-нибудь про львиную гриву, – но нет, он не был похож на льва, а напоминал ровно того, кем и был на самом деле: мужчину за пятьдесят, немного потрёпанного жизнью и изрядно пьяного. Руку он всё-таки убрал, схватившись вместо жены за висевший на вешалке плащ-болонью. Через минуту-другую, когда борьба с тапками увенчалась успехом, он гордо глянул на Алевтину, буркнул: «Да пошла ты!» – и по стеночке поплёлся в свой кабинет, догадываясь, что этой ночью ему нечего делать в супружеской спальне.

Нечего – ну и не надо, не очень и хотелось! Марине он бы сейчас, конечно, засадил – а Алевтина пусть сама развлекает себя как умеет.