А в кухне толкотня у рукомойника и скамьи, куда сваливают куртки и ставят сапоги. И здесь он как все, в сапогах, и даже портянки научился наматывать, хотя у Рыжего попробуй не научиться, с ногами оторвёт, с него станется! А на столе уже миски, хлеб и ложки навалом, и Большуха разливает из чугуна густые пахучие
—
— Они самые, — кивнула Большуха, — ешь, давай.
— А в Аргате
Тихоня молча — рот уже был набит — мотнул головой. За столом засмеялись.
— Ну, Малуша, ты чо?!
— Это ж
— Кто там
— Слышала ж, Рыжий сказывал.
Тихоня с удовольствием от разливающегося по телу с каждым глотком сытого тепла и сознания, что всё, ну почти всё понимает, ел наравне со всеми. А чего не понял, надо запомнить и потом у Рыжего спросить. Рыжий или переведёт, или объяснит. Нет, всё-таки ему сказочно повезло, что оказался вместе с Рыжим, полукровкой и обращённым, а значит, понимающим его незнание. А что Рыжий знает о нём его первую тайну, так тоже не страшно. Потому что сдать его — это и самого себя заодно сдать и на то же самое. Эта их тайна общая, повязаны они ею, оба, и до конца.
— Мужики,
— А чо ж нет.
— Да готово уже.
— Как пошабашим так сразу.
— Рыжий, слышь, опять до ночи не завозись.
— Чтоб я да
Засмеялся и Тихоня. Местная
…Разбудили его рывком за ноги.
— Подъём, пацан! — гаркнул весёлый голос Лохмача.
— А? — вскинулся он. — Что?
— То самое, — смеялись внизу, — слезай, пока не сдёрнул.
Голос весёлый, но угроза реальная, и он быстро оделся и спрыгнул вниз. В кухне ещё не накрыт стол, у печи возятся Большуха с Красавой, а из мужчин только Тумак, взлохмаченный с ещё не расчёсанной бородой.
— Айда ко мне в
— Для этого разбудил? — изобразил обиду Тумак и тут же кивнул, — Айда.
В крохотной комнатке со странным названием стало ясно, что у Лохмача уже всё продумано.
— Вторую койку сделать, понимаешь? Ну, наверху. Один стояк с перекладиной и настил. А эти стороны как у меня в стенку вделать.
— М-да, можно, конечно, — Тумак поскрёб себя по затылку, ещё больше взлохматив волосы. — Видел уже такое, что ли ча?
— В армии в казарме всегда так. Да и у Сторрама когда работа
л, там тоже армейские койки стояли.— Ну да, а по высоте-то как пройдёт?
— А смотри. Пацан, встань сюда. А я на свою сяду. Во, видишь. Ему чтоб по грудь было.
Тумак смерил взглядом, чиркнул ногтем по бревну и кивнул.
— Сделаю.
— Эй, где вы тама? — позвал звонкий женский голос, — лопать идите, стынет уже.
Тумак вышел первым, а он задержался. Перспектива спать в одной тесной каморке с Лохмачом ему не понравилась, лучше бы на
— Послушай, Лохмач…
И тут же получил не сильный, но чувствительный удар по губам.
— Я Рыжий, запомни.
В холодно спокойном тоне ясно читалась нешуточная угроза, и он понял, что следующий удар будет смертельным.
— Да, я только хотел…
— Чего тебе хотеть, я скажу, — пообещали ему. — Так кто я?
— Рыжий, — покорно повторил он, и попробовал отстоять себя хотя бы в малом. — Но и я тогда не пацан, а Тихоня.
— Запомню, — уже вполне дружелюбно кивнул Ло… Рыжий и усмехнулся. — Пацанами новобранцев зовут и вообще молодых да младших. Обиды в этом нет.
Дальше спорить он не стал, конечно.
А в кухне, когда они уже доедали, вдруг распахнулась дверь, и вошёл хозяин. И с ходу сразу нашёл его взглядом. Он невольно сжался и, не зная, что в таких случаях положено делать, покосился на остальных. Все продолжали есть, и он окунул ложку в кашу, зачерпнул, а поднести ко рту не успел.
— Джадд, — весело сказал хозяин, — ввалишь новокупке пять вводных. Кожу не рвать, понял?
— Да, хозяин, — гортанным выдохом ответил айгрин. — Пять ударов. Кожу не рвать.
Дальнейшего он уже не слышал, провалившись в холодную яму страха, и даже, что его отдают в полное подчинение Рыжему, прошло как-то мимо сознания.
И сразу после завтрака он отправился на порку. И били его на дворе, заставив раздеться до пояса. Это на таком-то холоде. Было очень больно, и он кричал. А потом брёл в гараж, растирая по щекам замерзающие слёзы. А вот в гараже… Рыжий сразу ему велел снова раздеться до пояса и лечь спиной вверх, пришла Большуха и чем-то смазала ему спину, поругала Рыжего, что уложил мальца на голый пол, не лето, чай, застудится, так на тебе вина будет. И ему подстелили обе куртки, его и Рыжего, и накрыли сверху рубашками, нижней и верхней.
Когда боль стала далёкой и слабой, он осторожно повернул голову и посмотрел на Рыжего, перебиравшего на расстеленном брезенте какие-то железки, и спросил:
— Я… я кричал. Это плохо?