Мир Гаора. 5 книга. Ургайя

— Нормально, — ответил Рыжий. — Под плетью тяжело молчать. Да и Джадда подставишь. Раз ты молчишь, значит, он слабо бьёт. Хозяин услышит, поймёт, ну и сам тогда обоим ввалит. А тебе это нужно? — и по-прежнему не глядя. — Если очунелся, вставай и одевайся. Работать пора.

Он послушно сел и, натягивая нижнюю рубашку, спросил:

— А… очунелся… это как?

— Ну, очнулся, в себя пришёл, соображать и действовать можешь, — небрежно ответил Рыжий и негромко, как сам с собой, продолжил: — Это ты правильно делаешь, язык надо знать. А то так и останешься… своим, но чужим.

Он оделся, преодолевая боль, встал и подошёл.

— И что мне делать теперь?

— Жить, — усмехнулся Рыжий. — И учиться. Давай, садись и смотри. Я называть буду, а ты повторять. За ошибку щелбан, понял?

— Да, — кивнул он и сморщился от боли в натянувшейся коже.

Рыжий быстро посмотрел и улыбнулся уже совсем по-другому:

— Ничего, пацан. Это не самое страшное.

И он уже не обиделся на это обращение, такое оно было… не обидное, а даже сочувствующее. И до обеда он помогал в гараже. Таскал, держал, подавал и уносил, запоминал новые, иногда знакомые слова. Говорили по-ургорски, Рыжий только изредка вставлял странные слова, которые называл нашенскими, тут же сам себя переводя на ургорский, но опять же заставляя повторять и слово, и перевод, чтобы лучше запомнилось, и он не посмел спросить, зачем ему знать поселковое «болботанье дикарское», не понимая, а ощущая правоту Рыжего. И сколько ему придётся здесь прожить, он будет среди людей, говорящих на этом языке, а выделяться опасно, он должен стать таким как все. А рассказать Рыжему о подслушанном уговоре хозяев, бывшего и нынешнего, он почему-то не посмел.

А на обеде он услышал про баню и что надо бы мальца, то есть его, отпустить помогать мужикам с водой и дровами.

— Много он тебе в гараже всё равно не поможет, а так пусть приучается.

— Да и вона, сбледнел уже. Больно, Рыжий, дух у тебя там тяжёлый, — сказала Красава, заботливо подкладывая ему каши.

Он уже понял, что Лутошка, бывший до него подсобником у Рыжего, считался сыном Красавы и, значит, как он Рыжему вместо Лутошки, так и ей. Оказаться объектом такой заботы и внимания было непривычно и немного неловко. Потом он как-то спросил у Рыжего:

— Рыжий, а почему она, ну, Красава, со мной так? Я же ей неродной.

— Ей и Лутошка неродным был, — усмехнулся Рыжий. — Его уже семилетним, я слышал, купили. Да только стал он ей сыном, а она ему матерью, маткой, — и тут же пояснил: — Матка это неродная мать, а родная, ну, которая родила, та мамка. Понял?

Он кивнул, хотя намного понятнее не стало.

А тогда Рыжий отпустил его помогать в бане. И он с Сизарём и Лузгой таскал воду, наполняя чаны, пилил и колол дрова, разводил огонь в странном очаге с не менее странным названием каменка, ополаскивал нагревшейся водой деревянные тазы-

шайки и замачивал в большой лохани пучки сухих веток с листьями — веники. От распаренных веток пахло непривычно, но приятно.

— Ну, всё, паря, — наконец удовлетворённо улыбнулся Сизарь, — давай, за чистым беги и старшего своего, ну, Рыжего, покличь.

Он побежал через тёмный — так уже вечер что ли?! — двор в гараж, но Рыжего там уже не было, а с крыльца его звала Красава.

— Где ходишь-то? — она протянула ему белый узелок. — Вот держи, тут и сменка тебе, и полотенце с мочалкой.

— Спасибо, — он растерянно взял свёрток, — а Рыжий…

— Найдёт он в баню и без тебя дорогу, не заблудится, — засмеялась Красава. — Давай, иди, первый пар самый сладкий.

На крыльцо вышли остальные мужчины, а среди них и Рыжий. И вместе со всеми он вернулся в баню

.

— Не знаешь, что делать, делай, что все, — тихо, но не скрываясь, сказал ему Рыжий.

И он, как все, разделся догола, связав снятое с себя бельё в узелок и сложив одежду на лавке, достал из другого узелка пучок древесных волокон-ленточек — такую мочалку он когда-то давно видел на картинке в какой-то книге — и кусок жёлтого обычного мыла. И из жаркого предбанника шагнул за остальными, взяв, как и все, у двери из лохани распаренный веник, в парную. И тут же задохнулся горячим воздухом, даже в глазах потемнело.

— Ты сядь, продышись, — сказал кто-то рядом.