Мир на Востоке

Ханна всегда была слаба по части географии, еще со школьной скамьи. Иное дело арифметика, но зеленые, желтые, коричневые и голубые пятна на географической карте были для нее поистине китайской грамотой. Вот и Берлин, в ее представлении, находился наполовину на территории ГДР, наполовину на территории ФРГ.

— Теперь город разделит стена, чтобы капиталистической сволочи за нее проходу не было, — сказал со знанием дела Функе, сам по профессии каменщик. — Строители спозаранку кладут там стену, а вооруженные рабочие и полицейские их охраняют. Во всяком случае, так заявило правительство по радио.

— Чем не еще одна причина для нашего праздника? — осклабился Моосшвамм.

У Ханны, однако, это известие вызвало смешанные чувства. Рабочие дружины встали на защиту республики… Неужели и Ахим там? Неужели прямо со сборов послали в Берлин?

Ее тревога еще больше усилилась, когда в полдень неожиданно появилась Халька Хёльсфарт, приехавшая якобы для того, чтобы проведать свою мать, но почему-то удрученная, рассеянная. Впрочем, возможно, это впечатление было обманчиво — просто Халькины ресницы с толстым слоем туши чуточку поплыли.

Праздник был в самом разгаре. Более полусотни ребятишек, заполнивших площадку, смеялись, горланили, играли в свои игры и все время вились вокруг бабки Штейнхауэр, пытаясь выманить у нее то сладости, то игрушку. Халькино унылое лицо сразу выделялось в веселой толпе.

— У тебя какие-то неприятности, девочка? — спросила Ханна.

— Да нет… Вот только Эрих у меня никак не выходит из головы, — ответила Халька, и в словах ее не было ни тени лжи. — Ведь это же как дважды два ясно, что он сейчас в Берлине.

Ханну прошиб холодный пот. Если Эрих в Берлине, то, стало быть, и Ахим там же. Да не просто так, а с оружием, как передавали по радио. Неужели это война? Война между немцами и немцами?!

Ханна почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, и бессильно опустилась на скамейку. К ней тотчас подскочили Функе и Моосшвамм. И когда она призналась, отчего ей стало дурно, один из них сказал:

— Успокойся, Ханна. Никакой войны не будет.

А другой добавил:

— Для того и взяли наши парни оружие, чтоб не было войны, чтоб сохранить мир.

Восемь лет, думала Ульрика — без особых эмоций, разве что удивляясь собственной непреклонности, с какой порвала со своей семьей, — восемь лет минуло с тех пор, как я видела их в последний раз, и все по тому же поводу: отцу плохо… А что ждет ее на сей раз? С какими чувствами встретит она своих родителей, но что важнее — как встретят ее, блудную дочь? Мать прислала письмо, звучавшее точно крик о помощи, начисто лишенное — впрочем, за долгие годы Ульрика успела об этом позабыть — ехидства и укоров, читавшихся в прежних ее письмах чуть ли не в каждой строке. Более того, в этом письме ощущалась тоска по Ульрике и еще больше по Юлии, которую она знала до сих пор только по фотографиям.

Ульрика поехала поездом, сделав пересадку сперва в Лейпциге, а потом в Карл-Маркс-штадте, и с каждой станцией на пути к Ауэ в ней росло беспокойство, быть может, даже страх перед предстоящей встречей. Слава богу, с ней была Юлия. Впервые она чувствовала в своей дочери поддержку. Да, ей будет на кого опереться, когда она окажется лицом к лицу с отцом, матерью и сестрой. Она прижалась к Юлии и, погладив ее по голове, сказала:

— Ты уже большая, взрослая девочка. Знаешь, я почему-то ужасно волнуюсь. У меня такое чувство, будто я еду к совсем чужим людям, которые меня не любят.

Юлия взглянула на мать своими серыми лучистыми глазами и, тоже прижавшись к ней, как-то по-взрослому ответила:

— Не бойся, мама, ведь я же с тобой.

Сойдя на вокзале в Ауэ, они взяли такси. Обе устали от долгой поездки, да еще в такую жару. Из-за чадящего паровоза, оставлявшего позади себя длинный шлейф дыма и копоти, невозможно было ни на сантиметр опустить окно и проветрить купе. И само купе было грязным, замусоренным, так что Ульрика, сидя на диване, с трудом преодолевала отвращение, а когда сошла с поезда, чувствовала, что вся покрыта потом и грязью. Больше всего на свете ей хотелось встать под душ. Она готова была полжизни отдать за то, чтобы очутиться в своей квартире. Или же это в ней говорил страх перед неизвестностью, страх перед встречей с родными, ставшими настолько чужими, что хотелось немедленно повернуть обратно, бежать со всех ног?

Время от времени мать сообщала ей новости хандсхюбельской жизни, которые были Ульрике совершенно безразличны. Так называемая тетя Мальвина умерла от какой-то непонятной болезни в животе, по-видимому от рака. Ингеборг наконец-то нашла себе мужа — вдовца, инженера из соседнего городка, где теперь и жила. По словам матери, это была «хорошая партия». Дядя Хартмут потерял в результате национализации свою фабрику щеток и работал теперь мелким служащим в местном банке. Мать вела его домашнее хозяйство. В общем, приятных поводов для сбора семейного клана (бог ты мой, эта рябь белых платьев, пестрых шарфов и черных чулок!) было мало.