Мир на Востоке

Доложив о своем прибытии лейтенанту полиции, бывшему на этом участке за главного, Эрих велел своим товарищам растянуться в цепь от моста до перекрестка Кёпеникер- и Кройцбергштрассе.

День был облачный. Уже чувствовалось, что лето идет к концу. Неожиданно Эрих подумал, что в этом году, по существу, и не заметил августа с его щедрым теплом, тяжелой, какой-то ленивой зеленью, последним цветением трав… Тем более ему был противен город, пыльный, душный, насквозь пропахший выхлопными газами. Вот вернется он домой и в первый же свободный день обязательно поедет с Халькой на природу, куда-нибудь в поля, в лес, чтобы надышаться ароматом мха, грибов, луговых цветов… Собственно, на эту мысль его навел Ахим. Помнишь ли ты еще, спросил он как-то незадолго до заступления на дежурство (а Эрих невольно подумал: до выхода в смену), какой вкус у лесной малины?

И тут по Кёпеникерштрассе помчался американский танк, прямо на колючую проволоку. По обе стороны его башни сидели солдаты, держа наизготове автоматы и даже гранаты.

Лишь в паре метров от пограничной линии танк затормозил, да так резко, что из-под гусениц посыпались искры.

Прозвучала команда на английском языке. Спрыгнув с танка, солдаты встали на колено и навели автоматы на Эриха и его товарищей.

Стоявший возле Эриха дружинник вздрогнул и схватился за автомат. Но Эрих остановил его.

— Отставить! — крикнул он. — Всем сохранять выдержку!

— Дружище, Эрих, они застрелят нас!

— Спокойно, товарищи! Не поддавайтесь на провокацию!

Он испытующе оглядел строй дружинников.

На той стороне защелкали фотоаппараты. Зеваки, толпа которых вечно околачивалась вблизи границы, испуганно прижались к стенам домов.

Эрих тоже чувствовал огромное напряжение, все тело стало ватным. Одна лишь мысль стучала в мозгу: только бы никто не выстрелил, причем он и сам не знал, к кому больше относилось его заклинание — к своим или к противнику. Американцы были в каких-нибудь десяти шагах, Эрих пытался прочесть по их глазам, что они замышляют. Особенно пристально он вглядывался в лицо крайнего справа, судя по нарукавной нашивке — сержанта. Что, если тот решит еще больше накалить обстановку, вспомнив свои ковбойские подвиги где-нибудь на ранчо в Техасе?

Эрих обернулся к стоявшему позади него лейтенанту. Лицо его также выражало и озабоченность, и испуг. Встретившись глазами с Эрихом, он приказал вахмистру:

— Немедленно доложите в штаб, что здесь происходит…

Эрих крепче сжал свой автомат и на всякий случай положил палец на спусковой крючок.

Но американцы не предпринимали никаких действий. Точно вкопанные, стояли они на мостовой и сверлили дружинников глазами. И только танк за их спиной несколько раз поднял и опустил дуло. Гулкий рокот его мотора был единственным звуком, нарушавшим мертвую тишину, воцарившуюся по обе стороны границы.

Так продолжалось несколько минут.

Слух Эриха настолько обострился, что ему казалось, будто он слышит дыхание лейтенанта, А американцы? Дышали ли они вообще? На их непроницаемых лицах под овальными касками не шевелился ни единый мускул. Да ну их к черту, подумал Эрих, пора кончать спектакль…

— Товарищ лейтенант! — крикнул он громко. — Дайте приказ заряжать.

В тот же самый момент, точно по команде Эриха, сержант прокричал по-английски несколько слов. Солдаты вновь повскакали на танк. Стальная громадина взревела, попятилась назад, развернулась и исчезла так же внезапно, как появилась.

ДЕСЯТАЯ ГЛАВА

— Помнишь, между нами был уговор: никогда ничего не таить друг от друга, всегда делиться любыми мыслями, любыми сомнениями. Вот я и хочу поговорить с тобой. К тому же чуть ли не все лето я была одна, столько вопросов накопилось, а обсудить их было попросту не с кем. Моя родня не в счет: ты ведь знаешь, какие это все ханжи, а после смерти отца они мне совсем стали чужими…

Так говорила Ульрика Ахиму, когда они раньше других ушли с торжества, проводившегося в заводском Доме культуры по случаю Дня республики. Еще в фойе она сказала:

— Ты можешь остаться, я не обижусь, но у меня, честное слово, совсем не то настроение, чтобы веселиться. Ты знаешь, меня мало что связывало с отцом, тем более я не вижу никакого смысла в ношении траура, этим пока что еще никого воскресить не удавалось, и все же надо соблюсти приличия: отец есть отец…

Но что было делать Ахиму на празднике без жены? Хоть он и слыл неплохим танцором, тем не менее он и помыслить не мог о том, чтобы танцевать с кем-то, кроме Ульрики. Сам он никого бы приглашать не стал, а пить пиво и закусывать в буфете, куда разом устремлялась вся толпа после так называемого концерта, было для него тоже не бог весть каким удовольствием. Вместе с Ульрикой они отсидели торжественную часть, послушали ораторов, поаплодировали Эриху Хёльсфарту и Герберту Бухнеру, которым вчера было присвоено звание Героя Труда, затем посмотрели выступления акробатов, певцов, но после поэта, в чьих виршах, посвященных празднику, «республика» рифмовалась с «публикой», ушли домой.