Мировая революция. Воспоминания

Для полноты упоминаю, что ко мне явился также представитель Черногории, вернее, черногорского короля. С того времени, когда я еще в венском парламенте высказал сомнение в правильности черногорской политики, я был в немилости у короля. Допускаю, что я коснулся его в своей речи слишком резко; он мне дал это почувствовать, когда потом, хотя и с его разрешения, я был в Цетинье. Но война загладила эти воспоминания, и король послал своего генерала. Он уже как-то очень блистал золотом, а это не производит хорошего впечатления на американцев. Я стоял на точке зрения: Черногория должна слиться с Сербией, черногорский же представитель работал в интересах короля. Я ему напомнил, что король Николай весной рокового 1914 г. сам предлагал сербскому королю соединение Сербии и Черногории – конечно, после войны это единение будет иным, более тесным. Американские черногорцы почти в то же время подали решительный протест против политики короля Николая.

Повторяю, я очень советовал, еще раньше в Англии и во Франции, да и с самого начала, уже в Риме, чтобы югославянские друзья выработали более точную административную программу, чтобы они практически решили неотложную программу отношений и степени автономии и централизации, а на случай надобности – и объединения земель бывшей Австро-Венгрии и Сербии. Задача унификации естественно будет стоять на первом месте для всех освобожденных славянских народов и государств, а потому было вполне уместно подробно заняться этим вопросом и готовиться, таким образом, к переговорам о мире и к первым шагам нового государства. При этом я представлял себе, что заграничный комитет, по крайней мере, значительная его часть, отправится как можно скорее в Белград, чтобы договориться там о дальнейших планах с местными политиками.

Были у нас также оживленные сношения с поляками. Я продолжал ту работу, которую начал в России; там у нас с поляками бывали совместные собрания, а с польскими вождями я поддерживал всюду живые связи. Вспоминаю особенно о Грабском. В Америке были Падеревский и Дмовский; из числа американских поляков с удовольствием вспоминаю о публицисте Чарнецком. С Падеревским я познакомился лично лишь в Америке, а с Дмовским мы были уже вместе в Англии.

Я устроил в Нью-Йорке (15 сентября) по римскому образцу собрание угнетенных народов Австро-Венгрии; поляков представлял Падеревский, югославян – д-р Гинкович, румын – Стоика. Я о нем упоминаю, потому что таким образом яснее вырисуется способ нашей пропаганды. Собрание было огромное, целый Carnegie Hall был наполнен не только славянами и румынами, но и американцами. Падеревский был известен в Америке, а потому многие из тех, что слышали его игру, пришли послушать его политическую речь; я сам был подготовлен к сжатому изложению нашей национальной и политической программы, однако Падеревский, которому я уступил первое место, выбил меня из колеи. Он сказал очень мало о своей польской программе, но потом пустился говорить обо мне, конечно, в дружественном тоне. Он рассказал часть моей биографи и так меня хвалил, что прямо в глазах рябило. Я был тем более удивлен, что Падеревский по своим убеждениям был консерватор, и я скорее мог ожидать заявления о несогласии кое в каких вопросах. Речь Падеревского близилась к концу, а я еще не знал, как буду ее парировать. В последний момент я решил, что тоже не буду говорить о своей программе, но буду говорить за Падеревского, а именно так, что буду излагать соотношение политики и искусства. Кроме того, у меня был косвенный умысел заступиться за Падеревского перед теми его соотечественниками, которые восставали против его политического руководства потому, что он будто бы умел лишь играть на рояле. Польская литература, главным же образом Мицкевич и Красинский дали мне конкретный пример, как политика уживается с поэзией, а потому я видел и в художнике Падеревском надлежащего политического будителя своего народа. Речь хотя и не была политической, по крайней мере не прямо политической, имела сильные отзвуки, как это было видно из критики различных газет и как мне сказали после собрания присутствовавшие американские политики и публицисты. Им было интересно знать, говорили они, как я отвечу Падеревскому. Они были довольны. Я привожу этот анекдотический случай для того, чтобы показать, что в пропаганде не бывает всегда самым действительным излагать непрерывно свою программу, а важно возбудить и удержать интерес слушателей. Это была вообще моя основная политика всюду, особенно же в обществе и в частных разговорах.