Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Поэзия есть утоление жажды, а поэт обладает даром утоления всех ждущих и жаждующих. И если сначала колодец как образ истинного пути противостоит луже как образу ложного, потом оказывается, что это два этапа в обретении единой истины. Колодец и лужа сменяются алмазом, на поиск которого раб отправляется по пыльным дорогам и – в этом Бунин уверен – с обретенным алмазом вернется. Алмаз – синтез света и тьмы, огня и воды, верха и низа.

Донору творческого вдохновения, бродячей обезьянке Ходасевича в конце концов удается заглянуть “до дна души” поэта. (Лат. “Apollini dono dare” – “дар по обету, жертва”. Пушкин просто “переводит” латинскую фразу, говоря “Пока не требует поэта… к жертве Аполлон”).

Опубликованное в 1914 году в сборнике “Руконог” и никогда более автором не переиздававшееся стихотворение Бориса Пастернака “Цыгане” – может быть самая затейливая вариация пушкинской темы:

От луча отлынивая смолью,Не алтыном огруженных кос,

В яровых пруженые удольяМолдаван сбивается обоз.Обленились чада град-Загреба,С молодицей обезроб и смерд:Твердь обует, обуздает небо,Твердь стреножит, разнуздает твердь!Жародею-Жогу, соподвижцу

Твоего девичья младежа,Дево, дево, растомленной мышцейТы отдашься, долони сложа.Жглом полуд пьяна напропалую,Запахнешься ль подлою полой,Коли он в падучей поцелуя

Сбил сорочку солнцевой скулой.И на версты. Только с пеклой вышки,Взлокотяся, крошка за крохой,Кормит солнце хворую мартышкуБубенца облетной шелухой.

(I, 506)

Цыгане предстают в непременном, почти маскарадно-оперном антураже своего странничества – намиста в смоляных косах (“алтыны”), кибитки обоза и версты пути, конская упряжь (“бубенцы”, “узда”, “стреножить”). На всем заметный налет языковой архаики. География обозначена югом – от бунинского Загреба до пушкинской Молдавии. Реализуя самоназывание цыган – “ромэн”, Пастернак пишет на сей раз не “роман небывалый” прозой “осенью в дождь”, а поэтическим языком, под жгучими солнечными лучами, – страстный цыганский романс. Но тут не вольность, ибо цыган – лентяй-обезроб и смерд. Мартышка – символ вороватой и болезнетворной цыганщины. Цыганщина же – модус поэтического бытия. У Хлебникова – единый образ Обезьяны-Солнца; у Бунина и Ходасевича солнце является непременным атрибутом образа обезьянки, но это уже палящее, знойное и немилосердное светило. Пастернак окончательно разделяет эти пушкинские ипостаси, отдавая, в отличие от предшественников, приоритет солнцу. У Маяковского от обезьяны не останется и следа. Поэтический разговор на равных заканчивается победой над Солнцем русской поэзии. Зачин его “Необычайного приключения…” повторяет слова Ходасевича: “Была жара…”. И пристрастным секундантом Пастернак присудит в “Охранной грамоте” победу Маяковскому в этом поэтическом поединке с Ходасевичем под знойным летним полднем Москвы.

В 1929 году Набоков-Сирин написал восторженную рецензию на книгу “Избранных стихов” пушкинского лауреата Ивана Бунина. Здесь чуть ли не впервые явственно зазвучала любимая набоковская тема “цветного слуха”: “Необыкновенное его зрение примечает грань черной тени на освещенной луной улице, особую густоту синевы сквозь листву, пятна солнца, скользящие кружевом по спинам лошадей, – и, уловляя световую гармонию в природе, поэт преображает ее в гармонию звуковую, как бы сохраняя тот же порядок, соблюдая ту же череду. “ Мальчишка негр в турецкой грязной феске висит в бадье, по борту, красит бак, – и от воды на свежий красный лак зеркальные восходят арабески…” ”. Набоков приводит бунинское стихотворение “Огромный, красный, старый пароход…” (1906). “В воде прозрачной” отражается солнечный свет и черное тело мальчишки, а затем свежевыкрашенный борт корабля отражает отражение воды, превращая их в затейливые арабески. Набоков повторяет череду и порядок световой гармонии Бунина, чтобы еще раз подготовить следующую, непроцитированную им строфу – апофеоз преображения нелегкой игры цвета, света и тени в слитный голос:

И лак блестит под черною рукой,Слепит глаза… И мальчик-обезьянаСквозь сон поет…

2.