Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Стихотворение написано к столетию пушкинской дуэли. Круг Алигьери – не круг дантова ада, а “сатурново кольцо эмиграции” – кольцо вечного возвращения к истоку. Именно Пушкин в “Пиковой даме” вторит словам Данте о горечи чужого хлеба: “В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной струхи?” (VI, 328). Пушкин приводит слова из XVII песни “Рая” “Божественной комедии”. Лебяжья Зимняя канавка, в которой утопилась оперная Лиза, собирает на музыкальный “воксал”, как на тризну, все “милые тени” Петербурга. При всей торжественной горечи стиха, Мандельштам не обходится без шутки: “тень грызет очами”, как зубами, черствый хлеб гранита, потому что Дант и есть “Зуб”. Такое веселое, в темпе allegro, понимание итальянского гения как дантиста-старика, развивающего “зверский юношеский аппетит” к гармонии, в открытую предложено Мандельштамом еще в 1933 году в “Разговоре о Данте”: “Уста работают, улыбка движет стих, умно и весело алеют губы, язык доверчиво прижимается к нёбу. ‹…› Кончик языка внезапно оказался в почёте. Звук ринулся к затвору зубов” (III, 218). “Световые формы прорезаются, как зубы” (III, 221). Мандельштамовские черновики показывают, что поверх портрета Данте, не смывая его черт, набросан образ Пушкина: “Великолепен стихотворный голод итальянских стариков, их зверский юношеский аппетит к гармонии, их чувственное вожделение к рифме – il disio! [cтремление, вожделение]. Славные белые зубы Пушкина – мужской жемчуг поэзии русской! Что же роднит Пушкина с итальянцами? Уста работают, улыбка движет стих, умно и весело алеют губы, язык доверчиво прижимается к нёбу. ‹…› Искусство речи именно искажает наше лицо, взрывает его покой, нарушает его маску. ‹…› Один только Пушкин стоял на пороге подлинного, зрелого понимания Данта” (III, 400-401). Эта зрелость заключается в том, что: “В понимании Пушкина, которое он свободно унаследовал от великих итальянцев, поэзия есть роскошь, но роскошь насущно необходимая и подчас горькая, как хлеб. Dа oggi a noi la cotidiana manna… (Purg.. XI, 13)”. Опять горький хлеб, но теперь как насущная роскошь самой поэзии. “Нам союзно лишь то, что избыточно”, – так это будет звучать в “Стихах о неизвестном солдате”. (Из дантовской строки в эти стихи попадет и “безымянная манна”.) “…Я не в состоянии, – признавался пушкинский Германн, – жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее” (VI, 320). Германна и губит его собственная жажда твердого знания, математически выверенного инженерного расчета (как, впрочем, губительными они окажутся и для Сальери). У Мандельштама парадокс на парадоксе: мало того, что излишество объявляется подлинной необходимостью слова, эта излишествующая роскошь – насущна, как горький хлеб, т.е. насущнейшее из насущных!

В невошедшем в окончательную редакцию “Цыган” отрывке есть обращение Алеко к младенцу-сыну, где выбор, сделанный героем поэмы – природа, дар свободы взамен гражданского общества и идолов чести. Выбор этот сделан в дантовских категориях “чужого хлеба” и “чуждых ступеней”. То, что недоступно отцу, он надеется обрести в сыне:

Прими привет сердечный мой,Дитя любви, дитя природы

И с даром жизни дорогойНеоцененный дар свободы!.. ‹…›Нет, не преклонит он коленПред идолом какой-то чести ‹…›Не испытает мальчик мой ‹…›

Сколь черств и горек хлеб чужой,Сколь тяжко медленной ногойВсходить на чуждые ступени;От общества, быть может, яОтъемлю ныне гражданина, –

Что нужды, – я спасаю сына…

(IV, 501)

Но сыновья неизменно выбирали иной, пушкинский путь чести:

Меня страшатся потому,

что зол я, холоден и весел,что не служу я никому,что жизнь и честь мою я взвесилна пушкинских весах, и честьосмеливаюсь предпочесть.

С легкой руки Ахматовой теперь уже общепринято считать мандельштамовское “черное солнце” солярным символом Пушкина. Другой опознавательный символ, который является чаще всего широко понимаемым пушкинским же обозначением Черни, – Зверь, или Волк. Мандельштам просто-напросто производит “Волк” из нем. Volk (народ). Не обходит он и обезьяньей темы. Но Обезьяна сродни Волку, Черни, а не солярному зиянию первообраза. Она не загрызет, а замучит ужимками и кривляниями (“И Александра здесь замучил Зверь…”).