Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Мандельштамовский текст “Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…” написан в мае-июле 1931 года и через полтора года опубликован в “Литературной газете” (от 23 ноября 1932 года). Поэт, по его же признанию, только что насильно возвращен из библейской, субботней Армении в буддийскую Москву, возвращен с Юга на Север, из баснословного сияющего прошлого в ночное, закованное в цепи будущее. Буддийственность столицы определяется её строительным размахом (“будувать” означает “строить”, “созидать”). Уже хлебниковское будетлянство включало весь спектр значений: от буддизма до будущности и пробуждения, от строительства до губительности “буддийц”. “Будить” = “губить”, и по Мандельштаму (“будет будить разум и жизнь Сталин”), но таковы свойства конца эпохи, которую он вынужден понимать и принимать, “ловя за хвост” время:

Я говорю с эпохою, но развеДуша у ней пеньковая и развеОна у нас постыдно прижилась,Как сморщенный зверек в тибетском храме:Почешется и в цинковую ванну.– Изобрази еще нам, Марь Иванна.Пусть это оскорбительно – поймите:

Есть блуд труда и он у нас в крови.

(III, 53)

Марь Иваннами, по свидетельству Н.Я.Мандельштам, называли ручных обезьянок уличных гадателей. Зверьки вытаскивали листок с “судьбой” из “кассы”. Современность – обезьянка, она олицетворяет случай, лотерею судеб, в которой человек не властен. Обезьяны, по сути, две: сморщенный зверек тибетского храма – фатальный тотем необходимости и закона; и Марь-Иванна уличного гадания, ввергающая любопытных в область чистой и оскорбительной случайности выбора. Одна распоряжается прошлым, другая – будущим. Человек эпохи Москвошвея преобразует себя из дарвиновской твари в Творца, Homo Faber. Да, но при чем здесь Пушкин? На него ничто не намекает в мандельштамовских стихах. Но еще тринадцатью годами ранее Мандельштам описал вечное погребение Солнца русской поэзии в полуночной Москве:

Протекает по улицам пышнымОживленье ночных похорон;Льются мрачно-веселые толпыИз каких-то божественных недр.Это солнце ночное хоронит

Возбужденная играми чернь,Возвращаясь с полночного пираПод глухие удары копыт.

(I, 136)

Площадная чернь с обезьяньим обликом хоронит (постоянно!) “солнце ночное”. И сама Москва – новый Геркуланум. Противостояние поэта и толпы, Солнца и тьмы сменяется в оксюморонном сочетании какого-то вечного ночного светила. Таков новый статус поэта, его символическое бытие. Время жульничает с ним, толпа играет, но и сам поэт-двурушник не чужд надувательству и веселью (“В Петербурге мы сойдемся снова, / Словно солнце мы похоронили в нем…”).

Находящийся в воронежской ссылке Осип Мандельштам прокладывал свои межвременные мосты, где тени соединяли поэтические души гонимых творцов:

Слышу, слышу ранний лед,

Шелестящий под мостами,Вспоминаю, как плыветСветлый хмель над головами.С черствых лестниц, с площадейС угловатыми дворцамиКруг Флоренции своейАлигьери пел мощнейУтомленными губами.Так гранит зернистый тот

Тень моя грызет очами,Видит ночью ряд колод,Днем казавшихся домами.Или тень баклуши бьетИ позевывает с вами,Иль шумит среди людей,Греясь их вином и небом,И несладким кормит хлебомНеотвязных лебедей.

21-22 января 1937 (III, 116)