Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Еще один пассаж “Разговора”, где портретирование приводит к “декалькомани” – тени Данте и Пушкина сливаются. Мандельштам говорит о “неловкостях”, сплошных “фо-па” Данте и потому заводит речь о “понятии скандала”, о способности великого флорентийца “нарываться, напарываться на нежелательные и опасные встречи”, “наталкиваться на своих мучителей – в самом неподходящем месте” (III, 223): “Дант – бедняк. Дант – внутренний разночинец старинной римской крови. Для него-то характерна совсем не любезность, а нечто противоположное. Нужно быть слепым кротом для того, чтобы не заметить, что на всем протяжении “Divina Commedia” Дант не умеет себя вести, не знает, как ступить, что сказать, как поклониться. ‹…› Внутреннее беспокойство и тяжелая, смутная неловкость, сопровождающая на каждом шагу неуверенного в себе, как бы недовоспитанного, не умеющего применить свой внутренний опыт и объективировать его в этикет измученного и загнанного человека,- они-то и придают поэме всю прелесть, всю драматичность, они-то и работают над созданием ее фона как психологической загрунтовки. Если бы Данта пустить одного, без “dolce padre”- без Виргилия, скандал неминуемо разразился бы в самом начале и мы имели бы не хождение по мукам и достопримечательностям, а самую гротескную буффонаду. ‹…› То, что для нас безукоризненный капюшон и так называемый орлиный профиль, то изнутри было мучительно преодолеваемой неловкостью, чисто пушкинской камер-юнкерской борьбой за социальное достоинство и общественное положение поэта. Тень, пугающая детей и старух, сама боялась – и Алигьери бросало в жар и холод: от чудных припадков самомнения до сознания полного ничтожества” (III, 224).

Мучительный поиск разночинцем своего места в мире – это проблема и самого Мандельштама. Все это является вторичным и производным от поиска и самоопределения своего поэтического бытия. А оно определяется очень рано и зрело. Стихотворение 1908-1909 года о “непринужденности творящего обмена” содержит вопрос – “кто бы мог искусно сочетать” “суровость Тютчева – с ребячеством Верлена”? Для самого Мандельштама ответ ясен: конечно, Пушкин. Пушкин, сочетавший “суровость Данта” с французской ребячливостью.

Авторский комментарий мы получаем в непубликовавшемся самим Мандельштамом стихотворении “Автопортрет” (1913-1914). Оно обращено к “кому-то”, кто летает, к парящей тени поэта, к чисто пушкинской, мучительно преодолеваемой неловкости:

В поднятьи головы крылатый

Намек – но мешковат сюртук;В закрытьи глаз, в покое рук –

Тайник движенья непочатый.Так вот кому летать и петьИ слова пламенная ковкость,-

Чтоб прирожденную неловкостьВрожденным ритмом одолеть!

(I, 98-99)

Двадцатилетний юный поэт ищет подобия с пушкинским портретом, а к сорока годам найдет его в “тени Данта”, яростно взрывая его застывший орлиный профиль. Ю.М.Лотман писал о последних годах Пушкина: “Творческое сверкание пушкинской личности не встречало отклика в среде и эпохе. В этих условиях новые связи превращались в новые цепи, каждая ситуация не умножала, а отнимала свободу, человек не плыл в кипящем море, а барахтался в застывающем цементе. ‹…› Между тем собственная его активность лишь умножала тягостные связи, отнимала “ отделенность” его от того мира, в котором он не находил ни счастья, ни покоя, ни воли. Попытки принять участие в исторической жизни эпохи оборачивались унизительными и бесплодными беседами, выговорами, головомойками, которые ему учиняли царь и Бенкендорф, поэзия – объяснениями с цензурой, борьбой за слова и мысли, литературная жизнь – литературными перебранками, неизбежными контактами с глупыми и подлыми “ коллегами” , растущим непониманием со стороны читателей, светские развлечения – сплетнями, клеветой. Даже семейная жизнь, столь важная для Пушкина, имела свою стереотипную, застывшую изнанку: денежные затруднения, ревность, взаимное отчуждение. Пушкин по глубоким свойствам своей личности не мог создавать себе отгороженный, малый, свой мир. Он вступал в безнадежную и героическую борьбу с окружающим миром, пытаясь одухотворить, расшевелить, передать ему свою жизненность, – и вновь и вновь встречал не горячее рукопожатие, а холодную руку мертвеца”. Но вывод исследователя прямо противоположен мрачной картине последних лет: “Жизнь пыталась его сломить – он преображал ее в своей душе в мир, проникнутый драматизмом и гармонией и освещенный мудрой ясностью авторского взгляда”.