Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Все в крестиках белых, как в ВарфоломеевуНочь – окна и двери. Метель-заговорщица!Оклеивай окна и двери оклеивай,Там детство рождественской елью топорщится.

Бушует бульваров безлиственных заговор.Торжественно. Грозно. Беззвездно. И боязно.На сборное место, город! За город!И хлопья мелькают, как лампы у пояса.Как лампы у пояса. Грозно, торжественно.

Беззвездно и боязно. Ветер разнузданныйОсветит кой-где балаганное шествие –“Вы узнаны, ветки! Прохожий, ты узнан!”И взмах лампиона: “Вы узнаны, узники

Уюта!” – и по двери, мелом, крест-накрестОт номера к номеру. Стынущей музыкойВизгливо: “Вы узнаны, скрипы фиакра!”Что лагерем стали, что подняты на ноги,Что в саванах взмыли сувои – сполагоря!

Под праздник отправятся к праотцам правнуки!Ночь – Варфоломеева! За город! За город!

(I, 458)

Ночь под Рождество сравнивается с кровавой Варфоломеевской. Метель помечает меловыми крестиками, “крест-накрест” окна и двери обывателей. Гибель тому, кто останется в этом узилище уюта. Спасение – в выходе на простор, за город, в открытое пространство, там, где беглецы встанут лагерем. Они – “подонки творенья и метели”, там, где они стали “сполагоря”, – легко и вольно. “Подонки” здесь – в значении “гуща, осадок”, т.е. та же соль земли, которая упоминается и “градирнями” “Двора”. Пастернак сопрягает, по сути, три ночи: варфоломеевскую, рождественскую (календарную) и ночь перед Рождеством самого Иисуса Христа. Заговор метели в узнавании и отборе тех, кто способен идти крестным путем, – от тех, кто останется узниками уюта. Вьюга, “от номера к номеру”, считает окна и двери. В городе – “торжественно. Грозно. Беззвездно. И боязно”. Это не час убийства, а ночь Вифлеемской звезды, истинный путь к ней. Подняты на ноги, отправились в дорогу те правнуки, которые через тысячелетия повторят и познают праотеческую историю. И подняты они, как по тревоге: “За город! За город!”.

Пастернаковская “Метель” возникает на стыке двух гоголевских текстов – “Ночь перед рождеством” и “Страшная месть”. Следующие сразу друг за другом у Гоголя и резко контрастирующие, они, переосмысляясь, причудливо переплетаются у Пастернака, образуя единый макрособытийный каркас сюжета. Он берет варфоломеевскую резню как абсолютную антитезу божественному рождению Христа. Варфоломеевская ночь – не просто предельное зло, а результат какой-то ошибки в прошлом. Это кара за отступление от истинного пути веры. Осиновый лист Иуды и появляется как символ предательства и забвения благой вести Спасителя: “Твой вестник – осиновый лист, он безгубый, / Без голоса, Вьюга, бледней полотна!” (I, 76). Не зря убийца “Страшной мести” одновременно носит имена Иуды и Каина, а первая братоубийственная кровь и коварное предательство страшным родовым грехом, проклятием тяготеют над потомством. У Гоголя кровь смывается только кровью. У Пастернака выход из бесконечной цепи зла возможен только ценой бескровной жертвы. Родовой грех искупим в возврате к основам веры. Надо найти Вифлеемскую звезду. Отсюда – призыв отправиться к праотцам. Инверсирован смысл фразеологизма “отправиться к праотцам” – умереть. В случае Пастернака он означает прямо противоположное – воскреснуть. Выделив полюса абсолютной антитезы – божественное рождение и братоубийственную смерть, Пастернак сводит их воедино. Рождество описывается языком варфоломеевской ночи, а варфоломеевская ночь – на языке рождественского праздника. Это противоречивое единство позволяет Пастернаку превратить варфоломеевскую ночь как символ предельного зла – в искупительную жертву. “…На высотах, – признается Пастернак, – где она (поэзия – Г.А., В.М.) чувствует себя как дома, ничего, кроме жертв и вечной готовности к ним, не водится” (IV, 231).

Архитектор этого мироздания, зодчий небесного зодиака, тот самый ослепленный строитель храма, – Небесный Постник “Дурного сна” :