Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Сквозь тес, сквозь леса, сквозь кромешные десныЧудес, что приснились Небесному Постнику.

Он видит: попадали зубы из челюстиИ шамкают замки, поместия – с пришептом,

Всё вышиблено, ни единого в целости!И постнику тошно от стука костей.

(I, 454)

Этого обездоленного Творца как будто бы нет в “Посвященьи”, но его невидимая длань “старческим ногтем небес” бередит двор. В “Докторе Живаго” обнажается связь двора с Богом. Лара вспоминает: “Господи, святая твоя воля! Брестская, двадцать восемь, Тиверзины, революционная зима тысяча девятьсот пятого года! ‹…› Но год-то, год-то и двор! Ведь это правда, ведь действительно были такой двор и такой год! О, как живо она вдруг все это опять ощутила! И стрельбу тогда, и (как это, дай Бог памяти) “ Христово мнение” ! ‹…› Весь день она ходила с “ тем двором” в душе и все охала и почти вслух размышляла” (III, 129). Не зря в романе появится спасительный псалом: “Живый в помощи вышняго, в крове Бога небеснаго водворится” (Пс 90, 1). Но в “Посвященьи” и “Дурном сне” Бог оказывается крепостным собственной крепости. Разросшийся до космических размеров кучер схож с божественным заточником сна, он так же старчески бессилен, ослеплен и прикован к небесам (“Взят, перевязан, спален, ослеплен, / Задран и к тучам, как кучер, прикручен”).

Земное постничество поэта – этого Прометея тьмы и студеной совести – приобретает богоборческий смысл. “…Глухо бунтующее предназначенье, взрывающееся каждым движеньем труда, бессознательно мятежничающее в работе, как в пантомиме”, – так отзывался Пастернак о “Поверх барьеров”. Но и Богу дается шанс проснуться. Не возвращает поэт и своего билета, как Иван Карамазов. В “Ultima Thule” Набокова: “…Вот он, этот наимучительнейший вопрос ‹…› того самого билета, без которого, может быть, не дается благополучия в вечности” (XIV, 223). Карамазов, не принимая мира божьего и отказываясь от здания будущей человеческой гармонии, основанной на страдании невинных жертв, заявляет: “Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю” (XIV, 223).

У Пастернака Творец остается небесным постником, поэт – постником земным. Когда распадается связь между Творцом и тварью, поэт призван своим особым положением восстанавливать эту связь. В 1928 году Пастернак заменяет “объявленье” – “билетом”: “Он налипает билетом к стене…”. Для Карамазова искупление страданий невозможно. Пастернак, понимая необходимость искупления, замечает, что “еще не искуплен этот мир ‹…› Но я, может быть, по крайней мере, научу, как это сделать” (V, 465-466). “Тайный зов искупления” (Вяч.Иванов) становится явным. Пастернак здесь резко расходится с Мандельштамом, который писал: “Искусство не может быть жертвой, ибо она уже совершилась, не может быть искуплением, ибо мир вместе с художником уже искуплен, – что же остается? Радостное богообщение, как бы игра отца с детьми, жмурки и прятки духа!” (I, 202). Прометеевская аскеза тьмы позволяет Пастернаку взять на себя страдания мира, искупить их (лат. postilio – “искупление”) или, по крайней мере, проинструктировать на этот счет. Даруя миру покой и уют, поэт вменяет себе божественное право тревожить мир, ибо поэзия “тревожна, как зловещее круженье десятка мельниц на краю голого поля в черный, голодный год” (IV, 370).

Очень романтическое по сути, пастернаковское посвящение давалось нелегко: “Мне совсем нестерпимо, когда я вспоминаю о том, что подавленный этой посвященностью, принадлежностью жизни, приходящей за высшей темой, своеобразно посвященной городу и природе…”. Поразительно, что это воспоминание (!) относится к 1910 году. Это воспоминание о своем незавершенном (да и завершимом ли?) будущем, “детстве внутреннего мира” относится к письму О.М.Фрейденберг от ‹23 июля 1910 г.›. Зачиная свои темы на много лет, он выражает их здесь в наиболее общем виде: