Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Воспевание мудрейшего из мудрых опирается на какую-то образную геометрию, “математически-прекрасную законченность” (Бальмонт), на которую постоянно указывает одописец: “углы”, “ось”, “гремучие линии”, “стрелка”. В Серебряном веке часто вспоминали пушкинскую мысль о том, что “вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии”. Эта мысль звучала и в том смысле, что в поэзии вдохновение должно быть таким же точным, как в геометрии. Эта декартова система поэтических координат, располагающихся на осях х и у (“Когда бы грек увидел наши игры”), позволяет двигаться всегда в двух направлениях одновременно. Если грубо: проекция одной и той же линии на одной оси обозначает хулу, на другой – похвалу. Но дело, конечно, совсем не в оценках, а установлении посредством текста каких-то смыслов, способных найти и удержать сам способ поэтического бытия в мире. Да и сама линия – “гремучая”. То есть громовая, гремящая воинской доблестью и великой победой, но и – змееподобная, смертельно опасная. Чуть забегая вперед, еще один пример: когда чтец Яхонтов исполняет Гоголя, у него “рисунок игры – до такой степени четкий и математически строгий, словно он сделан углем” (I, 310).

Гранича с дерзостью, по его же словам, в своей похвале “отцу”, “бойцу” и “мудрецу”, Мандельштам находит сравнение:

И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,Какого, не скажу, то выраженье, близясь

К которому, к нему, – вдруг узнаешь отцаИ задыхаешься, почуяв мира близость.

(III, 112)

Кажется, что эти строки не просто не понятны, но и не могут быть поняты. Но так устроен весь текст, и с этим придется что-то делать. Образ единственного и неповторимого вождя вдруг начинает двоиться, приобретает близнеца, приближаясь к которому, автор узнает (вдруг!) отца и, задыхаясь, с благодарностью чувствует близость мироздания. Но кто этот второй, отеческий близнец? “Не скажу”, – ответствует поэт, – “но уголь искрошу, ища его обличья”. На этот вопрос нам придется ответить самим.

“Жизнь лица, – писал Белый, – в выражениях; центр лица – не глаза, а мгновенно зажегшийся взгляд…”. Мандельштам подчеркивает, что опознает и находит выраженье для близнеца именно в дружбе и единстве сталинских глаз. Зажегшийся пониманием взгляд на себя и на Сталина рождается лишь после того, как найдена вторая точка зрения на события, “второй глаз”. Осознание ситуации требовало аналогии. “Я понял, – признавался Пастернак, – что история культуры есть цепь уравнений в образах, попарно связывающих очередное неизвестное с известным…” (IV, 208). И такое уравнение было найдено. Это Тарас Бульба и одноименная повесть Гоголя. Пятью годами ранее Мандельштам пишет:

Была пора смешливой бульбыИ щитовидной железы,Была пора Тараса БульбыИ наступающей грозы.

(III, 64)

Детская революционарность. Картофельный бунт гимназического подростка, горланящего на дворе Тенишевского училища “ура” самодержавному поражению при Цусиме. Эти строки родились в тридцатые годы. Пора смешливой бульбы – это о революционных надеждах начала девятисотых годов; грозная пора Бульбы – это уже из тридцатых о тридцатых годах, о революционной катастрофе. Тарас Бульба здесь – не символ тенишевского вольнодумства, как это показалось Омри Ронену, а саморазрушающего террора. Пора Тараса Бульбы – это, по словам Гоголя, “свирепый век”, “когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских подвигов и закалился в ней душою, не чуя человечества” (II, 164). Сталинское время таит ту же средневековую свирепость: “Мы живем, под собою не чуя страны…”.

И тот, и другой носит имя отца. “И видел он [Андрий] перед собою одного только страшного отца” (III, 143). У Тараса Бульбы тоже – “железная сила”. Но прозревая в закалившейся, стальной душе вождя черты запорожского атамана, Мандельштам идет дальше. Ода посвящена теме “Поэт и властитель”. Но “сыновьи” чувства к Сталину-отцу, конечно, не политического, а поэтического (вернее, даже – поэтологического свойства). То есть его отношение к власти и ее персонифицированному носителю строится как внутреннее измерение поэтического дискурса. Это факт самоопределения и выбора, а не внешнего политического противостояния vs. подчинения. Отношения дискурса власти и литературы ждали выработки других стратегий. И в выработке этих новых стратегий “Тарас Бульба” сослужил свою службу.

Гоголевская персонажная схема требовала дальнейшей идентификации. У Хлебникова:

И кто я, сын какой я Бульбы?Тот, своенравный или старший?О больше, больше свиста пуль бы!Ты роковой секир удар шей!

(V, 43)

“Сыновья нежность” поэта – в выборе тяжелого и своенравного пути младшего сына Бульбы – Андрия. В “Песни Андрия” Николая Асеева: