Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Само шествие осеней пяти гор заключает в себе шест – мировой отвес первотворения. К тому же шествие – с посохом солнца. Лучи зажигают деревья осенним золотом. Ветки молят людей о ненужности меры, линейки шеста, потому что люди и деревья – равны; природно соразмерны: люди умирая, прорастают травами и деревьями, а затем, съедая их плоды, опять уходят в глубь земли – извечная хлебниковская тема. Но дух нескончаемых войн и гибель здесь Лермонтова вписаны в горный ландшафт кривым росчерком бритвы. Здесь царствует умирание. Но полное ли? Само имя Бештау аукается с миром. Рифменное эхо “Ау” пятиглавого силуэта Бештау (тюрк. “пять гор”) вдруг превращается в “запись далекого звука” “в передаче иглой”. Необходимо, по Хлебникову: “Рассматривать землю как звучащую пластину…” (V, 161). Бештау записывает звуки на себе, на той же “грубой кривой” гор, что сулила смерть и разрушение. И на этой записи возвращается жизнь – “Жилою была / Горная голоса запись”.

Музыкальная тема оживает золотым мерилом таланта, шелестом листьев-монет, светлыми птичьим щебетом, кипучими водными и скрипичными ключами – смерть переходит в “смех и пение”. Преображаются и горы. “Две Жучки” – это народная этимология местных названий двух вершин пятиглавого Бештау – Юца и Джуца. Но на вопросы, кто приласкает этих псов и кому они протянут лапу? – есть совершенно конкретный ответ – Хозяину, Творцу, Мастеру. Самая знаменитая фирма, выпускавшая граммофоны и пластинки, называлась “His master’ s voice” – “Голос его хозяина” и ее не менее знаменитой маркой, клеймом, меткой было изображение собаки-фокстерьера, слушающей трубу граммофона.

III

В каком-то мире двигалась игла…Иосиф БродскийLe p? le attire ` a lui sa fidele cit? …

Ф.И.Тютчев

Начнем мы с пастернаковского стихотворения “Полярная швея”:

I

На мне была белая обувь девочкиИ ноябрь на китовом усе,Последняя мгла из ее гардеробов,И не во что ей запахнуться.Ей не было дела до того, что чучело –Чурбан мужского рода,Разутюжив вьюги, она их вьючилаНа сердце без исподу.Я любил оттого, что в платье милой

Я милую видел без платья,Но за эти виденья днем мне мстилоПерчатки рукопожатье.Еще многим подросткам, верно, снитсяЗакройщица тех одиночеств,Накидка подкидыша, ее ученицы,И гербы на картонке ночи.

II

И даже в портняжной,

Где под коленкорКанарейка об сумерки клюв свой стачивала,И даже в портняжной,- каждый спрашиваетО стенном приборе для измеренья чувств.Исступленье разлуки на нем завелоПод седьмую подводину стрелку,Протяжней влюбленного взвыло число,Две жизни да ночь в уме!И даже в портняжной,Где чрез коридорРапсодия венгерца за неуплату денег,И даже в портняжной,

Сердце, сердце,Стенной неврастеник нас знает в лицо.Так далеко ль зашло беспамятство,Упрямится ль светлость твоя –Смотри: с тобой объясняется знакамиПолярная швея.Обводит глаза лазурью лакомой,Облыжное льет стекло,Смотри, с тобой объясняются знаками…Так далеко зашло.

(I, 460-461)

Полярная швея – еще одна загадочная карма Адмиралтейской иглы. Пастернак мог бы покляться, что остался верен пушкинскому “Буря мглою небо кроет…” до последней ноты. Но антураж знаменитого зимнего стихотворения оказался связанным с другим пушкинским образом – Адмиралтейской иглой. Сам поэт саркастически называл стихотворение “полярными вшами”. Если бы так просто. Изначально весь образный строй резко поляризуется, тяготеет к противоположным началам – северу и югу, плюсу и минусу, высокому и низкому и т.д. Но потом текст начинает напоминать многомерное пространство музыки. Происходит взаимное сопряжение уникального звучания и многоголосия, благодаря которому каждое слово ставится в центр особой системы координат и целое предстает как ткань, единственная в своем роде. “Слово – ткань” (Хлебников). Текст – это текстура, ткань, то есть целое, образуемое отдельными нитями, тесно переплетенными особым, лишь данной ткани присущим образом.