Мишкина каша

Трудно даже представить себе, к какой путанице мы могли бы прийти, если бы вдруг потеряли способность учитывать в повседневной жизни эту двузначность смеха. Вполне добродушный смех одобрения, сочувствия, симпатии и привета мы принимали бы за неодобрение, осмеивание, осуждение, насмехательство; обижались бы на всех, кто радовался бы нашим успехам, дулись бы за это на них и старались бы насолить им в отместку. Или, наоборот, смех неодобряющий, осуждающий, выражающий чувство комического принимали бы за одобрение, похвалу, поощрение; радовались бы, когда кто-нибудь смеялся бы над нашими ошибками или недостатками. Если бы было возможно что-либо подобное в жизни, то получилось бы нечто невообразимое. Всё смешалось бы в кучу, наступило бы какое-то царство наоборот, где всё шиворот-навыворот, где не разберёшь, что хорошо и что плохо, чему надо радоваться, чему печалиться.

Такая неразбериха действительно возникает в умах некоторых литературных критиков, имеющих склонность подходить к вопросам смешного слишком односторонне. Одни из таких критиков, подметив по каким-нибудь жизненным наблюдениям, что смех осуждает, считают, что этим и исчерпывается его значение. Другие критики, по другим наблюдениям, обнаруживают, что смех радует, и принимают в расчёт лишь эту сторону дела. Первые, встретив обычный, безобидный, радостный смех, недовольно ворчат: что это за смех? Разве это смех? Такого смеха не бывает. Настоящий, подлинный смех осуждает, а этот какой-то беззубый, бесхребетный, безыдейный, зубоскальский, утробный… Вторые, наоборот, встретив смех осуждающий, говорят: какой же это смех? Это какое-то издевательство! Разве нельзя смеяться тепло и радостно? Разве нельзя смеяться сочувственно? Да такой смех обиден и оскорбителен! В наших условиях он не имеет права на существование!

Иные критики замечают, что смех, выражающий чувство комического, как бы и осуждает осмеиваемое явление и в то же время, как и всякий смех, радует, веселит нас. Если так, говорят они, то такой смех, внушая нам весёлое, беззаботное, терпимое отношение к осмеиваемому явлению, скрашивает, как говорится, зло весельем и примиряет нас с этим злом. Таким теоретикам кажется, что смех, с одной стороны, как будто бы и хорош, так как отрицает плохое, но в то же время он как будто и плох, так как сам тут же смазывает впечатление от своего отрицания, рассмешив, развеселив нас. Смех, по таким представлениям, — явление противоречивое, неверное, сомнительное, на которое нельзя положиться ни в чём, так как никогда не знаешь, какого результата достигнешь, осмеивая то или иное зло: может быть, отучишь от этого зла, может, наоборот, приучишь. Подобного рода теоретики ничего не объясняют в природе комического и внушают лишь подозрительное отношение к нему.

Как пример такого критического взгляда можно привести хотя бы статью «Ежедневная эстрада» (журнал «Нева» № 1, 1961). Автор статьи высказывает неудовлетворение работой эстрадных сатириков, которые смеются, по его мнению, над тем, над чем смеяться не следовало бы: «Говорить с весёлым смехом о том, как фабрика изготовила недоброкачественную вещь, — пишет он, — как бухгалтер проворовался, как кто-то стал двоежёнцем, — значит внушать „весёлое“ и безразличное отношение к чрезвычайно печальным и трагичным вещам». Можно, конечно, сетовать, что сатирики недостаточно умело осмеивают такие отрицательные явления, как бракоделов, проворовавшихся бухгалтеров, двоежёнцев и пр., но критик выражает неудовольствие тем, что такие вещи вообще осмеиваются, поскольку относит их к вещам «чрезвычайно печальным и трагическим». Если согласиться, что это действительно вещи печальные и трагические, то по их поводу, конечно, надо не смеяться каким бы то ни было смехом, а плакать.

На самом деле это, конечно, не так. Мы прекрасно знаем, что проворовавшегося бухгалтера по головке не погладят, а скорее всего, накажут в соответствии с его виной, но не будем всё-таки горевать, убиваться, воспринимать происшедшее с ним как нечто чрезвычайно печальное и трагичное, ибо что же мы станем делать, когда встретимся с действительно трагическими вещами, к примеру, узнав, что незаслуженно пострадал человек достойный, не только никогда не запускавший руку в государственный карман, но сделавший много добра людям.